занятием.
— Это что же вы натворили? — удивился дед. — А говоришь, что дедушку любишь! — обратился он к Олегу. — Какая же это любовь? Дедушка трудился, трудился, а ты всё разрушил! Была бы у нас ягода, а теперь ничего не будет! Эх!
Олег расплакался.
— Дедушка, дедушка, я тебя и сейчас люблю! — отчаянно убеждал он, больше всего боясь, что ему не поверят. — А это я хотел, чтоб больше ягод было. Чтоб на всех грядках. Только собирай…
Федосий Осипович никогда и голоса не повышал на Олега. Сдержался он и на этот раз, но строго разъяснил внуку его ошибку. Всё кончилось миром. К тому же клубника не погибла. Она была высажена аккуратно, с землёй на корнях.
На следующее лето грядки опять были полны душистых, сладких ягод. Но Олег уже не занимался без разрешения деда «самостоятельным огородничеством», пока не подрос. А дедушка ещё долго говорил, посмеиваясь в свои чумацкие усы:
— Наш хлопец — вылитый батька мой Осип Кошевой! Такой же дотошный!
«Слышу, сынку!..»
Отец часто рассказывал Олегу о Запорожской Сечи, о нашествии орды на Украину, о разгроме шведов под Полтавой. У Олега тогда загорались его карие глаза. Затаив дыхание, жадно слушал он рассказы старины, а с чудесной повестью Гоголя «Тарас Бульба» впервые познакомился в пересказе отца. — Вот повели Остапа на плаху, на казнь, — рассказывал отец притихшему Олегу, — и подошёл к казаку палач. И так он Остапа пытал и мучил, что все, кто стоял на площади, не в силах были смотреть, отворачивались и закрывали глаза. Но ни одним стоном не показал Остап врагам, как трудно ему было да больно. А Тарас Бульба видел всё: как терзают его сына и какой гордый стоял он перед врагом. И говорил Бульба тихо: «Добре, сынку, добре!» Но палач ещё злее стал мучить Остапа, и тут дрогнула казацкая душа. И сказал Остап, глядя на врагов:
«Всё чужие, неведомые мне лица! Где ты, батько? Слышишь ли ты меня?»
«Слышу, сынку!» — вдруг громко ответил Тарас Бульба.
Вздрогнули паны, бросились искать Тараса, но его и след простыл!..
Наслушается, бывало, Олег таких рассказов, выстрогает себе саблю, подбежит ко мне:
— Мамочка, прощай! Я сейчас воевать иду!
Он собирал своих боевых друзей — мальчишек, они спешно седлали своих коней — палки и прутья — и с гиком и воем кидались на врага — придорожную крапиву и бурьян.
С войны возвращались в царапинах, ожогах от крапивы, а нередко и в синяках. Они выстраивались в очередь, с гордостью подставляя мне свои боевые раны для перевязки.
А однажды Олегу вздумалось напасть на соседского петуха. Петух отличался лютым нравом и особенно не любил почему-то детей, и эта «боевая операция» Олега кончилась очень плачевно… Услышав отчаянный вопль, я бросилась в соседний двор и увидела несчастного воина распростёртым на земле. Петух наскакивал на него, колотил его лапами и клювом, а воин вопил самым бесстыдным образом.
— Как же ты поддался петуху? — спросила я с возмущением.
— А у меня сабли с собой не было, — оправдывался он, вытирая слёзы, — а то бы я показал ему, как нападать на людей!
Петух исцарапал его в кровь, пришлось перевязать сыну его первые настоящие раны. Он мужественно терпел и даже не поморщился, когда я заливала их йодом.
После он рассказывал отцу, что петух напал на него, как паны на Остапа, но только Остапа Тарас выручить не мог, а вот мама отбила его у злого петуха.
— Но вёл ты себя далеко не как Остап, — добавила я.
И Олег промолчал. Задумался.
Растёт мой мальчик
В четыре года Олег умел уже читать и писать. Я сфотографировала сына. Он подарил фотографию бабушке и дедушке и с моей помощью вывел на ней:
«Дорогим дедушке и бабушке на память от вашего единственного внучика, здесь мне четыре года».
Он охотно писал письма своей тёте Тасе и бабушке. Адрес на конверте, на го́ре почтальонам, надписывал тоже сам.
Как подсолнух поворачивается к солнцу, так и мой Олег тянулся к людям.
Его большие карие глаза были жадно открыты на всё. Музыка или песня шла прямо к его сердцу, и особенно любил он наши украинские песни, то грустные, то буйные, то радостные и всегда мелодичные.
Как сейчас, вижу: вечер, сыну пора спать, но он никак не может угомониться. Его дядя, Павел Кошевой, тоже большой друг Олега, носит племянника на руках по комнате и задумчиво поёт:
Ой, братику-соколеньку,
Пусти диток на зимоньку…
В песне рассказывается о детях, у которых умер отец. Матери трудно стало растить детей, и она попросила брата взять к себе ребятишек на зиму. Но злая невестка отказала.
Это была, кажется, любимая песня маленького Олега. Каждый раз, когда дядя Павел смолкал, Олег, бывало, скажет с горечью:
«Почему их не хотела пустить тётя? Какая она злая…»
Когда Олегу исполнилось четыре года, я подарила ему металлический конструктор. Мальчик быстро научился складывать разные модели: самолёт, ветряную мельницу и многое другое. Это была кропотливая работа, но у Олега терпения хватало.
Пяти лет Олег уже катался на коньках. Иногда и я надевала коньки, и мы шли кататься вместе. По дороге на каток сын вышагивал рядом со мной, гордо поглядывая по сторонам. На щеках его рдел румянец. Катался он легко: то забегал вперёд, то снова возвращался ко мне — крепкий и ловкий. С самого дня рождения Олега приучали не обращать внимания на погоду, и он не боялся ни жары, ни мороза.
Так вот и рос мой мальчик, славный малыш мой, давший изведать мне всю полноту материнского счастья.
Там, где властвовал Кочубей
Мы жили в Прилуках до 1932 года, когда мужа перевели на работу в Полтаву.
Олегу тогда было шесть лет. В Полтаве мы поселились на Октябрьской улице, недалеко от Корпусного сада. Помню, как Олег замер перед памятником, поставленным Петром I в честь победы русских войск над шведами.
Побывали мы и на шведской могиле, в краеведческом музее и в других исторических местах, которыми так богата красавица Полтава.
Частенько ездили мы с Олегом к моим родным — Коростылёвым, жившим недалеко от Полтавы, в селе Згуровка. В этой дружной и гостеприимной семье Олег чувствовал себя вольготно, быстро сошёлся с дядей Колей, тогда ещё пионером, дедушкой Николаем Николаевичем, моим отцом.
У дедушки была
