юность, бесследно растворилась в бесконечных рядах мудрых книг. Анна не жалела о прошлом, не сокрушалась о том, что так и не завела семью. Некрасивая от природы, она и в молодости не привлекала мужчин, а к сорока годам и вовсе выцвела, как старая бумага, но это мало ее заботило. Ведь у нее была дочь. Анна делилась с ней своими переживаниями, а та всегда кивала в ответ:
— Да, мама. Хорошо, мама. Я тебя люблю.
— Я тоже тебя люблю, мое сокровище, — умилялась Анна и целовала ее снова и снова.
При мысли о дочери на сердце у нее потеплело, и она забыла о ночных страхах.
День тянулся как ленивый кот, солнце нахально заглядывало в окна, просовывало лучи сквозь прикрытые шторы. Когда Анна поднимала голову от стола, она видела, как в воздухе танцуют пылинки, вспыхивают золотыми искорками и тут же гаснут. От нагретых полок исходил особый ни с чем несравнимый запах бумаги и типографской краски, коленкора и старого бумажного клея. Анна впадала в дремотное состояние, роняла голову на руки, лежащие на столе, и лишь шаги редких посетителей выдергивали ее из этого сумеречного состояния, где сознание балансирует на грани яви и сна.
Ближе к вечеру случился дождь, пробежал как озорной мальчишка по пыльным улицам, освежил молодую листву и исчез в городской суете. Анна медленно шла по тротуару, полной грудью вдыхая обновленный воздух. Не смотря на то, что дочь ждала ее дома, она совсем не торопилась вернуться в привычный уют квартиры. Женщина сокрушалась, что опять не заметила, как на деревьях выросли листья. Казалось, что еще вчера деревья стыдливо качали голыми ветвями, а сегодня уже щеголяют пышными кронами. Как будто Анна выпала из жизни и потеряла несколько дней.
Улица была пуста, вероятно, дождь, этот босоногий проказник, распугал не только молодых мамочек с колясками, но и прозорливых старух, в изобилии гнездящихся на лавочках во дворах и знающих все на свете. Конечно, они непременно вернуться, но чуть позже, когда в окнах домов загорятся первые огни и сумерки сгладят резкие вечерние тени. А пока Анна наслаждалась прогулкой и не подозревала, что часы ее жизни отсчитывают последние секунды.
Он возник ниоткуда, исподтишка. Выпрыгнул как чертик из табакерки. Анна не поняла, то ли он сидел на скамейке под пышным кустом сирени, то ли выскользнул из темного подъезда. Высокий, худой и взъерошенный, он, беспокойно оглядываясь, шагнул к ней и поднял руки. А затем осторожно, почти нежно прикоснулся к ее шее и притянул к себе. Женщина заметила, что его глаза наполнены тьмой и лихорадочно блестят, а руки мелко подрагивают, словно он не в силах совладать с собой. Собственно говоря, так оно и было. Наркоман, подгоняемый внутренним огнем, жаждал спасения, пусть даже ценой чьей-то жизни.
— А ну, гони сумку, сука, — прошипел он и встряхнул ее, словно куклу.
Анна вцепилась в его запястья и пыталась разжать руки. Голоса не было, как и воздуха в легких, чтобы объяснить ему, что у женщины нет ничего ценного. Она и рада отдать ему все: кошелек с парой мятых десяток и горстью мелочи, старый складной зонт, дешевую розовую помаду и маленькую плитку шоколада, которую она приберегла для дочери. Противостояние не могло длиться долго и непременно закончилось не в пользу испуганной женщины. Анна покачнулась, теряя сознание, и в этот момент нападавший не только разжал руки, но и с силой толкнул женщину в грудь, одновременно срывая с плеча сумку. Она упала, и острая боль пронзила ее затылок. Но еще острее была мысль о дочери, запертой в пустой квартире.
Я вернулся в свое тело, скорченное у стены. Серафина терпеливо сидела рядом. Имя, прежде пылавшее яростным огнем, теперь ничем не отличалось от остальных.
— Жаль, — вздохнула старушка, — это была ее последняя попытка.
Я мелко дрожал и никак не мог успокоиться. Мысли Анны все еще цеплялись за меня, толкали в бездну отчаянья. Я страстно хотел жить, жить, во что бы то ни стало, и несмотря ни на что.
Серафина положила ладонь мне на затылок, и я сразу успокоился.
— Ничего, для первого раза неплохо.
Она тяжело поднялась и пошла прочь. Я растерянно смотрел ей вслед. Примерно в десяти шагах от меня фигура ее побледнела, сделалась полупрозрачной и почти исчезла, но, внезапно, она обернулась и крикнула мне:
— Красные имена всегда стремятся вниз. Нужно просто дотронуться, как только будешь готов.
Она ушла, а я побрел вдоль стены и почти сразу увидел новое имя. Вот только одна проблема заботила меня. Я боялся жить и решать за других. Но иного пути не существовало, я должен был заслужить право на смерть.
3. Вера
Задача оказалась не из легких, едва я перевоплощался, как напрочь забывал о своей миссии и просто проживал последний день, неизменно заканчивающийся смертью. Возвращаясь к стене, я, смутно помнил чужие жизни по осколкам мыслей, которые всегда застревали в моей голове. И лишь процесс умирания помнил отчетливо. Я тонул, горел в огне и угасал на больничной койке, несколько раз меня убивали враги и друзья, я подрывался на мине и падал с нераскрывшимся парашютом, меня рвали собаки, и мучила нестерпимая жажда. Иногда приходила Серафина и сидела возле меня, но чаще я оставался один на один с чужой трагедией, которая в итоге становилась моей частью.
Однажды мне все это надоело. Я повернулся к стене спиной и побрел, куда глаза глядят. Я не оборачивался, пока не насчитал пятьдесят шагов. Естественно, стена исчезла. Прежде я боялся отойти от нее, так как предполагал, что не смогу самостоятельно отыскать ее вновь, но теперь мне было все равно. Именно тогда я и встретил Веру. Я брел среди бескрайнего океана травы, одинокий и потерянный, когда впереди появилась зыбкая тень. По мере моего приближения, она уплотнилась и обрела более четкие контуры. Девочка сидела на траве спиной ко мне, читала книгу и даже не обернулась, когда я негромко кашлянул, пытаясь привлечь ее внимание. Я и сам любил читать, поэтому нисколько не удивился, что меня не замечают, вероятно, книга была очень интересной, вот, только где она ее взяла?
Девочка, наконец, оторвалась от чтения и резко вскочила:
— Ой, привет, ты кто?
— Миша, — ответил я.
Она критически осмотрела меня с головы до ног и кивнула:
— Ясно. А я Вера, — и протянула ладонь для рукопожатия.
Рука у нее оказалась холодной и сухой, а рукопожатие неожиданно сильным. Признаюсь, в тот момент я больше разглядывал
