копейки на копейку, а Эдуард Аркадьевич всегда мог договориться со своей совестью, тем более, что совершенно ясно понимал, что если не возьмёт рука Гульбанкина, то кусок достанется другому, более прыткому и хваткому. В какой-то момент молочные реки с кисельными берегами стали принадлежать ему и ещё двум таким же предприимчивым партнёрам в галстуках от Хуго Босса. Концерн по производству мясо-молочной продукции получил амбициозное название «Сливочное царство». Как только он перебрался из Москвы в Санкт-Петербург, то сразу женился на женщине состоятельной во всех отношениях. Эдик не собирался нянчиться с малолеткой, дарить цветы и ходить с ней на новомодные фильмы. Он делал карьеру и не имел ни желания, ни времени на всякую ерунду. На одной вечеринке у общих знакомых они встретились, провели вместе ночь, а вскоре он переехал к ней жить. Светлана к тому времени уже дважды была замужем, имела сына Петю семи лет, квартиру в центре города, шикарный автомобиль, дачу на берегу Финского залива, престижную работу и привлекательную внешность. Гульбанкин прикинул, что грех не воспользоваться такой удачей, которая идёт сама в руки и сделал Светлане предложение. Эдика совсем не смущало, что женщина старше его почти на десять лет. Светочка называла его Эдичка, и от этого гульбанкинское нутро выворачивалось на изнанку. Как-то он наполовину ознакомился с лимоновским «шедевром» «Это я— Эдичка» от которого остался такой гадкий осадок, что он долго плевался, а потом выкинул дрянную литературу в помойку, сожалея, что потратил на чтение время. Он недоумевал, как можно написать такую сомнительную литературу, но удивлялся ещё больше тому, как можно опубликовать и продать это чтиво огромными тиражами. Еле сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, он просил её:
— Ты можешь называть меня зайкой, душкой, котиком, ежиком, козликом, да хоть всеми знакомыми зверушками, но только не Эдичкой! — и рот Гульбанкина кривился, когда он произносил своё же имя.
Светочка дулась на него и даже пыталась хранить гордое, обиженное молчание, но её хватало буквально на два часа. Женщину интересовала литература лишь в журналах «Гламур» и «Космополитен», поэтому она не понимала причины раздражения мужа, а он и не пытался что-то объяснить, считал это утомительным и совершенно ненужным. Однако невзирая на лёгкий характер жены, брак этот просуществовал недолго— около пяти лет, вскоре они расстались, но сохранили хорошие, дружеские отношения. Больше Эдуард не женился, хотя имел целый шлейф поклонниц разного возраста, которые хотели захомутать завидного жениха. Кому-то нужен был состоятельный спонсор, кому-то импонировала деловая хватка мужчины, а некоторые желали слить капиталы в одну широкую реку богатства. Гульбанкина уважали и побаивались. Друзей он особенно не заводил, а партнёров по бизнесу держал на расстоянии от своей личной жизни, считал, что смешивать личное и деловое не то что не обязательно, но и вредно. Он имел шикарный особняк в пригороде Санкт-Петербурга, весьма приличный счёт в банке и бизнес, от которого после болезни Эдуард Аркадьевич отошёл, но держал, так сказать, руку на пульсе. У него имелась тайная страсть с давнишних пор. Он был игрок. Гульбанкину не нравились казино, большое скопление народа, огромные залы, крупье и стоящие за спиной наблюдатели. Он предпочитал игру камерную с нескольким количеством игроков, нравилось напряжение до дрожи в пальцах, табачный дым, висящий над столом. Он был невероятно азартен, и в то же время мог обуздать свою страсть. Гульбанкин верил в приметы, был суеверен и по примеру Германа из «Пиковой дамы» знал, что увлёкшись, можно проиграть всё, не только состояние, но и душу. Эдуард сам не понимал откуда это у него, но он очень чутко чувствовал партнёров, наверное поэтому ему везло в картах. Эдик догадывался, что это не только от простого везения. Каким-то мистическим образом в нём жил дух его деда. Мать рассказала эту историю только тогда, когда Гульбанкин окончил институт и приехал попрощаться перед большой жизнью. Он не был уверен, что когда-нибудь вернётся в этот маленький посёлок, в квартиру, где родился и вырос, у него имелись далеко идущие, реальные планы, и он с недоверием отнёсся к семейному преданию. Тогда Эдик ещё был идеалистом, и его не обуревали порочные желания и фантазии, но слушал мать он с большим интересом.
Родилась Мария Александровна в Алтайском крае, в многодетной семье лет за десять до войны. Жили они в сибирской деревне состоятельно по тем временам, и не потому что отец работал в колхозе бухгалтером, а потому что каждый член семьи с самого детства приучен был к труду. Они имели свой дом, скотину, огород, корову, которая давала молоко и даже лошадь. И вот перед самой войной, кто-то из односельчан, позавидовав на чужое добро, написал на бухгалтера донос и отнёс в милицию, а может и в органы выше. Время было тревожное и правду в таких навозных доносах НКВДшники не искали— смотрели по факту. А именно по тому факту получалось, что уж коли бухгалтер, то обязательно и в свой карман положит, а значит Советскую власть обворовывает, недаром дом добротный, дети обутые, накормленные, и даже корова с лошадью в стайке топчутся. А иметь лошадь в ту пору, что иметь машину «Жигули» во времена СССР. Так без лишних выяснений забрали бухгалтера и осудили на шесть лет. Как не доказывал свою честность мужик, как не бил себя в грудь мозолистым кулаком, как не рыдал от жалости к жене и ребятишкам, которые остаются на произвол судьбы в пустой хате, никто его и слушать не желал. Дом оставили, а скотину всю угнали в колхозное стойло. Когда мать рассказывала эту драму, то плакала и недоумевала, что же было бы лучше— то ли отца посадили, то ли забрали на фронт, однако оказаться в шкуре врага народа страшное дело. Если отец враг народа, то его семья автоматически превращается в таких же врагов, и никто не думал, что они и есть этот же народ— несчастная полуграмотная женщина и пятеро голодных ребятишек. Тем временем отец попал на зону там же в Сибири, где валили лес, и правда, не в Воркуту же его отправлять и не Беломор канал. То есть где родился, там и пригодился. Вскоре пришло страшное время войны и почти весь колхозный урожай отправлялся на фронт. Никто не сетовал— дело святое, но что же делать с малыми, которые ютились возле холодной печи и смотрели огромными, голодными глазами? Самое удивительное состояло в том, что пока мать с ребятишками рыли ночами в колхозном поле замёрзшую, гнилую картошку, чтобы хоть как-то
