это мог быть и жовиальный Рустам Бигдалов, и гневливый Геннадий Гене-вич, и расшаркивающийся Рашид Расулзаде…
Словом, «третьи» приходили и уходили, а Милкин и Жданов оставались.
Виктор Милкин-упрямый, лобастый человек лет тридцати, начавший рано лысеть, нравился мне больше всех. Во-первых, потому, что для актера он оказался слишком умен; во-вторых, к любой роли относился серьезно, выстраивал ее, прорабатывал до мелочей, часто спорил с режиссером, отстаивая свою точку’ зрения (и нередко оказывался прав); в-третьих, ко мне (да и не только ко мне) не относился свысока, как некоторые; напротив, был неизменно дружелюбен; в-четвертых, его жену Аллу — приму и обаятельную женщину — обожал весь театр.
Странное дело, но к этой супружеской паре совершенно не липли сплетни. Хотя прочие супружеские союзы или гражданские пары предоставляли порой обильную пищу для размышлений. Скажем, странный сердечный альянс Арнольда Хромченко и Зои Габриэловой. Арнольд, или, как его звали еще, Нолик, смотрел сквозь пальцы на многочисленные шашни своей супруги, задавшейся, похоже, целью реализовать на практике половую теорию «стакана воды» революционной нимфоманки Коллонтай.
Зоя — грациозная брюнетка с огромными глазами-готова была отдаться за стакан воды в любой точке времени и пространства. Из наиболее удивительных ее связей выделяли роман с рабочим сцены по имени Чингиз, совокупления с которым нередко проходили в его каморке.
Впрочем, Нолик даже и не переживал по этому поводу, ласково окучивая молоденькую актрису Марину Штидлер, появившуюся в театре по распределению, после окончания института.
Небольшая актерская зарплата не тяготила Нолика; его отец-большой чин в КГБ-неплохо зарабатывал, занятия искусством поощрял, подбрасывая бесшабашному сыну изрядное содержание.
Судьба Нолика не прочерчивается дальше ТЮЗа, следы его теряются, образ меркнет и покрывается сизой дымкой. А вот судьба окученной им юницы прослеживается в перспективе; не добившись особых успехов на ниве театра, Марина через какое-то время бросила Нолика и вышла замуж, став заурядной матерью семейства. Чувственность ея, разбуженная неистовым Арнольдом, неуклонно шла на спад, пока не исчезла вовсе.
Муж Марины — веселый пьяница, крикун и рукосуй, — выводы сделал неправильные и попытался завести вторую семью на стороне. Но Марина, движимая суровым материнским инстинктом, проявила недюжинные способности в построении интриги, надлежащей во что бы то ни стало оставить беспутного супруга в «родовом гнезде». В этой интриге она была одновременно режиссером, драматургом и исполнительницей главной роли; ореол вдохновения окружал мадам Штидлер, она играла так, словно компенсировала сама себе несостоявшуюся актерскую карьеру. Короче говоря, ей удалось отстоять мужа. Но произошло это уже в другое время и в другой стране…
…И все-таки вернусь к Милкину. Как я уже говорил, он соседствовал с Виктором Петровичем Ждановым, относился к нему, как к ребенку, хотя Жданов был много старше. В этом отношении отсутствовало высокомерие или покровительственный тон; Милкин, скорее, проявлял заботу и участие в старом актере; как-то даже отстоял его перед администрацией, собиравшейся выкинуть Жданова за ненадобностью.
Жданов Виктор Петрович — безобидный кряжистый старик, с короткой седой прической — «ежиком», — с необыкновенно чистыми голубыми глазами, наполненными кротостью и огнем. Его театральная молодость терялась в двадцатых годах, да так, собственно, ни к чему особенному и не привела, если не считать той фанатичной любви к искусству, природа которой мне, юному человеку, была удивительна и непонятна.
Играл Жданов преимущественно эпизодические роли, в свободное время подрабатывал слесарем в жэке, жил одиноко, друзей не имел, если не считать уже упомянутого Милкина.
Водились за Ждановым любопытные странности. Случалось, он ходил по театру и уверял всех, что изобрел вечный двигатель, который стоит у него дома и едва ли не готов к употреблению. Неизвестно, как долго продолжались бы фантазии на эту тему, если бы Милкин, опасаясь, что ретивое руководство оперативно отправит Жданова в «психушку», не решился на оперативное вмешательство.
— Витя! — сказал он Жданову в гримерке, напяливая на себя парик, — ты прекращай…
— Чего? — не понял Жданов.
— Завязывай с рассказами про вечный двигатель. Некоторые могут тебя не так понять.
— Ясно! — ответил Жданов упавшим голосом. Милкина он слушался беспрекословно и не перечил.
Правда, чуть позже, улыбаясь, понес Жданов в народ новую историю: дескать, на самом деле, матери своей не помнит, а вскормила его эскимоска, и первые пять лет он русского языка не ведал; видел лишь узкие глаза своей приемной матери да ловил мягкие звуки эскимосской речи.
— Эх, Жданов, Жданов, — укоризненно качал головой Милкин, — и откуда в твоей старческой башке такие фантазии?!
— Витя, — отвечал Жданов невпопад, — если бы ты знал, какие песни мне пела эскимоска!
«Времена не выбирают…» — сердито обмолвился поэт, заколотив шлягерную строчку в общественное сознание.
«Времена не выбирают…» —
и:
выбора будто не остается, нравится тебе или не нравится,
но:
живи, будучи приговоренным, прикованным к тем временам, в которые тебя швырнула неутомимая судьба;
Бог-судья этим славным служителям Мельпомены, мелкопоместным комедиантам, фрондирующим фиглярам.
Пожалуй, только лишь милый моему сердцу Милкин и Виктор Петрович Жданов осознавали всю ничкемность своего существования на маленьком суденышке с гордой надписью «Театр юного зрителя»; Милкин — на уровне осознания, Жданов — на уровне подсознания, скрывшись в своем выдуманном мире с вечным двигателем и матерью-эскимоской.
Метаморфоза
…Не покидало ощущение тошноты: она подступала к горлу, мутила сознание, а то вдруг отступала, отпускала, милостиво, словно даруя небольшой промежуток. А затем накатывала новая волна, более яростная, чем предыдущая; «более»… — он поймал себя на мысли, что это слово созвучно «боли». Наверное, боль была, точнее, не боль, а предчувствие боли.
Он неприкаянно бродил по улицам, путаясь в перекрестках, пытаясь забыться, пытаясь убедить себя, что ничего страшного не случилось, и во всем произошедшем следует искать нечто позитивное.
Потом он махнул рукой и сел в автобус, даже не посмотрев на его номер.
В автобусе почему-то пахло свежим хлебом.
Красивое слово «метаморфоза». Оно распадается, как на атомы, на несколько составляющих.
Тут и слово «мета» (действительно, есть какая-то бесова мета на всей этой истории), и слово «морфий» (опьяняющее ощущение), и-если пофантазировать — слово «роза» (банальность: его путь, усыпанный розами), и «оза» (но это уже для эстетов, из раннего Вознесенского, вознесенного ныне в мир иной).
Но в целом это слово касалось человека, на которого он работал последние пять лет и который с лету, играючи, нанес ему тяжелый удар под дых, в одночасье выставив на улицу.
Пожалуй, история этого человека могла бы послужить сюжетом для авантюрного романа, если бы за пределами сюжета остались поломанные судьбы, обманутые вкладчики и растерзанные надежды.
Это-история бунтаря, с течением времени превратившегося в
