В ночь перед зачислением вновь прикостылял небритый Глотов и сказал:
– Даже не думай, Левушка. Только греческий… – И растаял в воздухе аэропортовской квартиры…
Узнав о таком самовольстве, Любовь Львовна пришла в ярость, но было уже поздно: группы были сформированы, занятия начались.
– Ты не понимаешь! – кричала она сыну. – Какие греки?! Ты же сын самого Казарновского! Ты же из рода Дурново, дурень! Тебе ясно?! Дурново! Дурново! Дурново! Ты должен свободно говорить на языке твоих предков – на французском! Ты понимаешь?!
– А куда же мы денем предков по твоей отцовской линии, мама? – поинтересовался молодой студент. – По линии Альтшуллер?
Любовь Львовна хватала ртом воздух и гневно реагировала:
– При чем здесь это? Как это вообще можно сравнивать? Ну как ты, черт возьми, не понимаешь?
Лева понимал. Понимал также и то, что утихомирить маму без потерь не удастся, вероятно, никогда. Скорее всего она не позволит когда-нибудь с собой это сделать. И тогда Лева подумал и решил, что выход есть. Он просто должен полюбить маму по-настоящему. Полюбить так, будто бы не она – мучительница, которая доводит его своей материнской любовью, а он, Лева, первокурсник МГУ, мудрый и добрый сын, проявляет терпение и заботу по отношению к самому близкому на свете человеку – собственной матери, представительнице настырного рода Дурново. Осуществление идеи он решил начать с ближайшего понедельника. Но с понедельника не получилось, потому что в тот день он впервые не пришел домой ночевать, оставшись у Любаши…
– …А они знают, я говорю, или не знают? – Теперь она уже смотрела на сына с явным подозрением.
– Мам, они об этом просто не думают. – Лева привычным жестом поправил матери подушку. – Они слишком заняты, чтобы об этом помнить.
Любовь Львовна задумалась, не зная, судя по всему, с какой стороны лучше оценить слова сына. Ни к какому решению она так и не пришла. Тогда, чтобы выдержать паузу и еще немного поразмышлять, она высунула наружу ногу, свесила ее с кровати и слабым кивком указала в направлении стопы:
– Подстриги мне ноготь. Мой любимый. Снова отрос необычайно…
– Мы вчера его только подстригали, мама. – Лев Ильич представил себе, что снова придется вгрызаться щипцами в ороговевшее пространство, выкусывая угол между толстым желтым маминым ногтем большого пальца и усыхающей мякотью, и поежился. – Может, потом? Мне еще поработать надо…
– А Мурзилку кормили? – спросила мама, забыв о ногте. – Мурзя наверняка не кормлен.
– Мурзилка умер десять лет назад, мама. От старости.
Любовь Львовна хитро улыбнулась:
– Ты ему рыбу больше не давай, ты ему дай куриную котлетку. Только не надо греть, он холодные предпочитает.
Мурзилка был котом, наглым, жадным и исключительной глупости ума, даже по кошачьим меркам. Умер он от старости действительно около десяти лет назад. Котенка этого притащил Илья Лазаревич из подворотни, расположенной недалеко от редакции журнала «Мурзилка», где получал гонорар за опубликованный в нем детский рассказ. Таким образом, имя было найдено само собой. Кроме того, Любовь Львовна увидала в этом добрый знак и неожиданно для домашних зверя разрешила оставить. То, что через год примерно выяснилось, что зверь этот – мужчина, ее тоже не смутило: имя менять не стали. Да и род одноименного журнала вызывал противоречивые сомнения – что такое Мурзилка, никто в точности не знал. И то, что на протяжении всей его затянувшейся лет на пять свыше кошачьей нормы жизни они с мамой были друзья, никого в семье почему-то не удивляло. Как и то, что никого, кроме Любовь Львовны, эта дикая тварь не принимала на дух. Ничего, кроме свежих холодных куриных котлет, собственноручно накрученных для него бабушкой, Мурзилка не признавал. Один раз, когда Любовь Львовна пребывала в санатории вместе с Ильей Лазаревичем, оставленные ею котлетки закончились (или завоняли, Лева не мог припомнить точно), жена его, Люба, проявила инициативу и сварганила нечто схожее с бабушкиным куриным продуктом. Она уже знала – рыбу кот есть не станет, Лева пробовал как-то дать ему тресковый хвост.
Люба с Левой поженились совсем недавно и были в то время счастливы каждой возможности побыть наедине. Ну и с Любой Маленькой, конечно, которой в ту пору было около пяти лет. Лева, помнится, был особенно нежен с женой – та ждала второго ребенка, на этот раз Левиного, была на четвертом месяце. Мурзилка подошел к своей миске, внимательно осмотрел невесткино изделие, но даже не сделал попытку его понюхать. После этого он медленно развернулся и неожиданно для всех пружинисто вознесся в воздух, приземлился выпущенными когтями на руку к Любе и зубами впился ей в запястье. Все это он произвел в полной тишине, не выпустив из себя ни звука, ни визга. Люба от неожиданности закричала, Лева бросился на помощь, пытаясь отодрать бешеного кота от жены, но получил когтями по лицу. Люба тем временем, потеряв равновесие, поскользнулась на навощенном паркете и всей тяжестью тела рухнула на пол. На живот…
Выкидыш случился через два дня. И сколько потом они ни старались, детей у них не получалось…
– По Мурзилкиной милости… – как-то в присутствии хозяйки дома позволила себе заметить Люба. Любовь Львовна не ответила… Промолчала. Но запомнила…
С тех пор кошку тихо обходили стороной все, кроме хозяйки. Так нейтралитет этот между зверем и неглавным семейным составом продержался вплоть до самой Мурзилкиной смерти. Желая угодить матери, Лева сразу после кошкиной кончины приволок в дом другую – дорогую и пушистую.
– Тоже Мурзилкой будет, если хочешь, мама, – сказал он, протягивая ей животное.
– Уберите отсюда эту мерзость, – процедила сквозь зубы мать и, брезгливо поморщившись, ушла к себе.
В этот момент Лева почему-то понял, что Мурзилка не был глупым. Наоборот, все происшедшее с ним доказывало, что ума он был исключительного и очень странного. Это поразило и озадачило Леву, и он вдруг понял, что бывает любовь, совершенно ему неизвестная. Отчаянная в своей прямоте и непонятности. Другая…
Куриные котлеты с той поры в доме больше не готовились.
У Глотовых за забором взвыла электропила. Любовь Львовна вздрогнула и недовольно поморщилась:
– Снова папа пилит? Я ведь просила тебя – не разрешай папе пилить. Мурзилка этого не любит. У него изжога от этого развивается.
– Это у Глотовых, мам. У соседей наших, – ответил Лева и осторожно завел материнскую ногу под одеяло. – Они электропилу запустили. – А сам подумал, снова удивившись: «Вот и Мурзя воскрес. Может, и вправду обойдется?»
– У рыбаков? Сволочи, – равнодушно отреагировала Любовь Львовна. – Все соседи – сволочи. А папа все равно пусть не пилит…
– Хорошо, – вздохнул Лев Ильич. – Я передам… – И одновременно подумал: как все же странно это устроено: до болезни дня не было, чтобы про папу не вспомнить. Потом – провал, а теперь разом возник и все пилит, пилит… А эти пароходники из рыбного министерства два раза с ней чаю попили: в шестьдесят пятом, когда после Кукоцких заехали, и в восьмидесятом, когда отец умер, на другой день после поминок. Так толком и не познакомились, все больше через забор кивали. Да еще Геник пьяный к ним как-то забрел по ошибке, году в девяностом, ну да, точно, после Мурзиковых поминок. С Толиком тогда еще добавил. И рыболов этот, отец Толиков, Глотов-старший, тогда же умер, вместе с Мурзей. Может, поэтому она и помнит Глотовых. Смерть, стало быть, у больных головой сильнее память цепляет, чем любовь. Надо запомнить и воткнуть в сценарий…
