сразу на тот свет.
Из зеркала в душевой выглядывает отражение. Расчёску мне не давали, поэтому волосы спутались, губы рассохлись, но всё остальное такое же мрачное и недовольное жизнью, как было.
– Симпатяжка, – говорит сестра, скаля зубы.
В зеркале она не отражается, но мне достаточно посмотреть на своё лицо.
Умывшись одной рукой и попробовав пригладить волосы, я иду в столовую. Хорошо, что у нас тут нет никого с клаустрофобией, потому что комната тесная, потолок слишком низкий. Место внутри нашлось только для одного большого стола и двух лавок. Еду нам приносят снизу, из кухни.
Я оказываюсь внутри первая, сестра садится рядом. Мы не успеваем заскучать, когда открывается дверь и заходят остальные. Если они и рады снова меня видеть, то ничего не показывают. У нас правило – никаких ссор и выходок в столовой. Иначе нас будут кормить отдельно, в палатах, а это скучно. Три раза в день мы ведём себя почти нормально.
Молча, все занимают свои места.
На моей стороне: Я, сестра, Кит и Ольга. Напротив: Ник и Эда. Принца кормят внутривенно.
Пока санитары разносят хлеб, яйца и тарелки с кашей, я расскажу вам обо всех.
Эти люди – единственные, с кем тут можно общаться. Мы живём вместе, едим вместе, делаем всё вместе. Больше не с кем. Потому что к нам не допускают посетителей, а нас самих не выпускают наружу. Замкнутая система переваривающая саму себя.
Кит. Самый тихий и милый из нас. Он не разговаривает и часто сидит, уткнувшись в стену или в угол, не замечая ничего вокруг. А по внешности вообще не скажешь, что ему место в отделении. Представьте ангела с какой-нибудь картины: кудри, бледная кожа, большие тёмные глаза. Именно так он и выглядит, честно.
Эда. Самая взрослая, ей больше двадцати пяти. Её галлюцинации, судя по тому, что она рассказывает, могут переплюнуть воображение любого сюрреалиста. Что хуже, из-за них она постоянно путается, где заканчивается реальность и начинается сюр. Поэтому, пытаясь прийти в себя, она причиняет себе же боль.
На её руках, бёдрах, щеках, везде, где можно дотянуться ногтями, шрамы. И следы от зубов там, где она может себя укусить. Как-то к нам приехала комиссия и долго подозрительно смотрела на нас с Птичником. Они думали, что кто-то из нас с ней это сделал. Не зря, кстати. Есть у нас и такие.
Вот Ник. Никто не понимает, что творится у него в мозгах. Он может днями напролёт быть болтливым и оптимистичным, а может неожиданно наброситься на тебя. Или начать биться о стены, или легко ломать мебель. Легко, потому что он самый высокий и сильный из нас. Моя сестра его боится, я временами тоже. Выглядит он… неаккуратно. Волосы торчат в разные стороны, пара прядей падает на глаза. Даже щетина у него растёт неровно, какими-то проплешинами. Но сейчас он улыбается, и поэтому даже слегка симпатичный.
Ольга. Она невероятно красивая. Пусть она не никогда не улыбается, постоянно сидит ровно, будто проглотила швабру – всё равно красивая. Длинные тёмные волосы, большие фиолетовые глаза, полные губы. Её пальцы – красные, костяшки стёрты, потому что она постоянно моет руки. Или вытирает пыль, или пытается вымыть окна, отстирать халат Птичника. Сказать, что она повёрнута на чистоте, это ещё мягко.
Ещё есть Принц, но он не встаёт с кровати.
Мы почти ничего не знаем о Принце, на самом деле.
Звенят ложки. Птичник наблюдает за нами, облокотившись о стену. Особенно за мной и Ником: мы тут считаемся самыми опасными, только Ник для других, а я для себя. Эда тоже, но она вредит себе намного мягче. Ей просто нужна боль, а я хочу умереть. Но мне не позволяют. Я даже не могу сделать со своей жизнью то, что считаю нужным.
Какое они вообще имеют право решать жить мне или умереть?
С чаем нам раздают таблетки. У всех разные наборы, Хриза меняет их с каждой новой схемой «лечения». В кавычках, потому что лечение подразумевает выздоровление, но я не вижу никаких улучшений.
Сегодня у меня новое лекарство – маленькие розовые таблеточки, горькие на языке. После каждой попытки расстаться с жизнью Хриза придумывает что-то новое. Но когда-нибудь у меня получится, и я смогу прервать это всё. Всё и сразу.
Сестра единственным глазом смотрит, как я запиваю чаем таблетки.
– И что теперь? – спрашивает она. – Попробуешь выброситься в окно?
– На них решётки, тупица, – шепчу я. – Будто ты этого не знаешь.
Она только фыркает. Птичник косится на меня – надеюсь, он не расскажет Хризе.
Пищевая цепочка нашего отделения: Хриза, Птичник, санитары и мы. Находиться на самом низу не слишком приятно, но мы в любом случае не можем выбраться. Входные двери закрыты. Территория окружена решёткой. У нас нет нормальной одежды – только серые пижамы. Нет никакой связи с миром вокруг, кроме газет, опаздывающих на неделю. Мы отрезаны от всего, заперты в своей миниатюрной вселенной с вспышками ярости, тишиной, и галлюцинациями, и призраками.
Нам от самих себя некуда деться.
Нас выпускают из столовой, и я тянусь к Киту. Хочу поблагодарить его за то, что не забыл обо мне. Было бы здорово посидеть с ним в общей комнате, но Эда ловит меня за руку.
Я бы попыталась вырваться, но она ловит меня за загипсованную руку. К тому же, освободиться из хватки Эды само по себе непросто.
Она ощупывает гипс, а у самой зрачки на всю радужку. Я поворачиваюсь к Киту, надеясь на помощь, но он закрывает дверь своей палаты. Это значит «я хочу побыть один». Я бы тоже хотела, хоть немного, но меня окружают. Эда держит за руку, Ник останавливается рядом, а Ольга замерла за моей спиной и шумно дышит.
– Я не виновата, – объясняю сразу. – Это всё она.
Сестра недовольно фыркает. Я всегда валю всё на неё, потому что её саму никто спросить не может. Разве что медиум, но у нас тут таких нет.
– Скажи ей, что она облажалась, – Ник, как и всегда, само воплощение добра.
– Она слышит тебя, – я с трудом удерживаюсь от того, чтобы не добавить «тупица». Вроде бы сейчас у него спокойный период, но трудно угадать, когда он закончится.
Хотя, Ник явно в настроении. Он гладит меня по голове и спасает, взяв Эду за локоть и утащив в общую комнату. Она не сопротивляется. Во-первых, она, кажется, не совсем здесь, а во-вторых, сопротивляться Нику тоже не очень-то просто. Но Ольга
