Авторитет Лехова зиждился не только на звании, хотя и его было бы достаточно – мало кто из медиков дослуживался до Архангела, и уж совсем немногим Архангелам удавалось дожить до повышения ранга. Кроме этого, все в лагере знали, что Лехов самолично вынес из боя на могучих плечах не меньше сотни контуженых и потерявших конечности солдат, среди которых было немало штурмовиков и даже Палачей.
Глеб услышал о героическом прошлом Лехова два года назад от курсантов второй группы. Воспитатели и тем более сам Архангел никогда на этот счет не распространялись. Откуда факт биографии офицера стал известен второгодкам, Глеб не знал, но догадывался – от таких же второгодков годом ранее. А тем? Этот вопрос оставался без ответа. Но поставить заслуги Архангела второго ранга под сомнение он не мог даже в мыслях.
По уставленному кушетками и залитому светом ртутных ламп залу пошли курсанты медотрядов. Их темно-красная, цвета загустевшей крови форма резко контрастировала с белоснежным кафельным убранством процедурного кабинета, отчего создавалось впечатление, будто медики не идут, а невесомо плывут в этом лишенном оттенков стерильном пространстве. Они поочередно подходили к «пациентам», застегивали фиксирующие ремни и легким, отработанным до автоматизма движением вводили иглу внутрь имплантированного в левое предплечье катетера. Небольшой стальной кругляшок с черной резиновой точкой уже два года назад обосновался чуть ниже локтевого сгиба. Вживляемый катетер был первым, что обретал каждый прибывший в лагерь «Зарница». Только после этого курсант получал форму, паек и место в казарме.
Короткая игла прошла сквозь мембрану. Металлический цилиндрик, идущий от острого полого стержня легированной стали к эластичной трубке, уперся в шайбу катетера, повернулся и щелкнул, надежно соединив инструмент с веной. Медик нажал пару пиктограмм на сенсорном мониторе, и аппарат, тихонько загудев, наполнил трубку физраствором. Легкое покалывание охватило сначала руку, а затем и все тело.
Глебу нравилось это ощущение. Словно мириады крошечных иголочек прокатываются волнами снизу вверх и обратно. А потом мягкое, приятное тепло рождается в груди, разливается вокруг, наполняя мышцы спокойной, уверенной силой. Глаза смыкаются. Дыхание глубокое, размеренное. Теплее, теплее. Мускулы начинают мелко подрагивать. Жар усиливается. Он растет, как пламя на сухой траве. И вот уже темнота закрытых век расцветает красными прожилками, накаляется. Дрожь сотрясает тело. Багровые всполохи рвутся сквозь робкое мерцание. Сейчас, сейчас… Сильный резкий спазм пробивает мышцы так, что фиксирующие ремни жалобно скрипят на запястьях. И… Взрыв! Темноты больше нет. Раскаленное алое облако поглотило все вокруг, сожгло, разметало неслыханной мощью. Спина отрывается от кушетки, выгибается дугой, зависает, вибрируя, будто под током, и падает вниз. Отпустило. Жар быстро сходит. Исчезает, растворяясь в крови. Всполохи меркнут, затухают. Возвращается темнота, по жилам бежит расслабляющий холодок. Дрожь унимается. Все.
– Процедура завершена. Отстегнуть ремни, – пробился сквозь стук пульсации механический голос Архангела.
Защелкали фиксаторы. Курсанты, потирая ноющие мышцы, начали подниматься с кушеток.
Скоро медик – высокий темноволосый парень лет пятнадцати – подошел и к Глебу. Вынул иглу из катетера, отстегнул левую руку и замер, уставившись в сторону.
– Что? – произнес он через секунду, кивнув на объект своего внимания.
Никто не ответил.
Парень машинально, не переводя взгляда, отстегнул правую руку, и Глеб встал. Не успел он коснуться пола, как мимо с удивительной быстротой промелькнула громадная красная фигура. Архангел остановился возле не освобожденной до сих пор кушетки, рядом с которой стоял еще один курсант-медик. Тот опустил глаза и сделал шаг назад. Лехов взглянул на приборы, потом склонился над неподвижно лежащим Виталием Тришиным и пощупал пульс. Все в кабинете остановились, молча наблюдая за развитием событий. Архангел убрал руку от Виталиной шеи, вырвал из принтера распечатку и, пробежавшись глазами по графикам, уронил бумажную ленту на пол.
– Кто следил за показаниями приборов? – задал он вопрос лишенным эмоций голосом.
– Я, – чуть слышно ответил дрожащий рядом курсант-медик.
Глеб даже не понял, что произошло потом. Стоявший спиной к нему Лехов теперь повернулся плечом, а курсант, уткнувшись лицом в стену, сползал вниз, оставляя на белоснежном кафеле широкую кровавую полосу.
– Отряд восемь-десять «Е», группа три, – все тем же бесстрастным тоном обратился Архангел, провожая глазами медленно сползающее на пол тело, – свободны.
…Двадцать девять человек организованной колонной шагали по коридорам центра теоретической подготовки, и гулкое эхо разносило ритмичный стук подошв.
– Сегодня ударная доза была, – повернулся Толян вполоборота к шедшему рядом Глебу.
– Да, – кивнул тот и покосился на соседа, опасаясь услышать нечто, связанное с инцидентом в процедурном кабинете. Подобные разговоры категорически не приветствовались как воспитателями, так и администрацией лагеря. И несмотря на то, что случай был уже не первым, все домыслы, предположения и теории относительно полезности «медикаментозной профилактики» обычно рождались и умирали, не покидая пределов одной головы. А если им все же доводилось как следует пустить корни, созреть и распространить вокруг деструктивное семя, тогда в дело шла прекрасно отлаженная система телесных наказаний, косящая всходы сомнений на корню. Коса ее проходилась не только по источнику заразы, но и по всему контактировавшему со смутьяном личному составу. После пары таких «покосов» разговоры о негативных эффектах и их жертвах становились в среде курсантов крайне непопулярны, а зачинатель рисковал понести наказание прямо на месте, без проволочек.
– Фигово, – продолжил Толян. – Значит, в субботу без добавки. Но ниче, – он нежно похлопал обернутый салфеткой лежащий в нагрудном кармане изюм, – мне пока хватит.
У Глеба с души отлегло. Преклов, на счастье всем окружающим, был верен себе. Если смерть одногруппника его и беспокоила, то никак не больше, чем субботний рацион. Тут он вряд ли лукавил. Хитрость и расчетливость были совершенно несвойственны Толе Преклову. Окажись он от природы чуток поумнее – не протянул бы в лагере и года. Но ему повезло. Гены скомпоновались таким замысловатым образом, что полное отсутствие вышеозначенных черт характера компенсировалось столь же полным отсутствием почвы для зарождения мыслей, которые следовало скрывать.
Многие одногруппники, да и воспитатели, считали Преклова откровенно тупым. Однако это ничуть не мешало Толяну сдавать нормативы и тесты. Он вообще прекрасно вписывался в жизнь и быт лагеря. Ему даже каким-то непостижимым образом удавалось сохранять небольшой слой младенческого жирка на довольно плотной тушке, из-за чего та выглядела обманчиво мягкой. Вид округлых розовеющих щек, таких приторно-гражданских, раздражал воспитателей, поэтому гоняли Толяна обычно в хвост и в гриву. Но он не жаловался. Никогда. По физподготовке Преклов имел один из лучших в группе результатов, а недостаток сообразительности компенсировал усидчивостью, благодаря которой мог вызубрить что угодно.
