как к Иванову терему очередь до горизонта тянется, так и слег он в постель с горячкою. Выхаживали его больного дед с бабкой, да заяц, да волк, да медведь, да лиса. И как не просил он их оставить его, но они все равно от постели Петра ни на шаг не отходили. Работать то уже не нужно было, да и сильно благодарны были они, за всё, что Пётр сделал для них, и его горе, как свое переживали.
А дела Ивановы, тем временем, всё в гору шли. От покупателей у него уже отбоя не было. А денег, хоть они и не нужны ему были, и хоть он за явства копейки брал, но столько у него набралось, что и кошелёк-самотряс не нужен стал. Да так он увлёкся спором своим, да так хотел в тысячу раз брата превзойти своего, что с утра до ночи в тереме сидел, еду свою дивную раздавал, да сам ею же, никуда не выходя, питался. А скатерть-самобранка, как машина, без остановки пыхтела. И ковёр-самолёт без остановок еду по домам людям развозил.
Так неделя шла и другая и третья. Стал Иван замечать, что растолстел он безумно. Ничего не осталось от его красоты молодецкой. Стал он будто боров жирный да неповоротливый. И хоть двигаться ему много не нужно было, но даже если за очередными явствами — для себя или для покупателя — руку протягивал, то промокал он насквозь от пота своего, будто целый день бревна таскал. Беспокоился Иван из-за этого. А остановиться никак не может — покупателей ведь миллион, да все его лакомства ждут и требуют. Очень уж боялся он гнева народного. А ещё через неделю и народ замечать стал, что стали они толстые да неповоротливые. Все, от мала да велика. А если нужно два шага сделать, то пробирал их пот, будто мешки с зерном они два дня перебрасывали. Только незачем им было два лишних шага делать, ведь всю еду изысканную, хоть и копеечную, им ковёр-самолёт чуть не в рот клал.
А ещё через неделю народ вообще с кроватей встать не мог. Только и ждали все, когда ковёр-самолёт к ним с лакомствами прилетит. А Иван все в тереме своём, как приросший жил. А от жира своего уж и встать не мог. И потеть начинал уже лишь голову поворачивая. И такой смрад начал в округе стоять, что все вкусности от скатерти-самобранки стали народу противны. И не стал уже люд еду от Ивана заказывать. Сам же младший брат наконец-то огляделся да ужаснулся тому, что теперь вокруг приключилось. Хотел он было встать, да не может — тянет его жир к земле, не поднять никак. Даже на ковёр-самолёт свалиться не получается. Возопил тогда Иван-дурак воплем громким. Звал Петра, брата своего, потому что осознал, что виноват перед ним.
А Пётр между тем оправился от болезни своей. Вышел на улицу, подышать свежим воздухом, да понять ничего не может: стоит брата его младшего терем, а людей совсем нету вокруг, да и в тереме будто всё умерло. Запах тоже оттуда доносится соответствующий. Почесал затылок Пётр да сказал своим друзьям блины печь. Напекли они блинов своих известных да пошли к Иванову терему. Как увидел старший брат своего Ивана обездвиженного, так защемило у него в сердце от жалости. Стал он выхаживать его с друзьями своими. Да и народу во всей округе стал блины разносить. Стал и брат, и народ людской приходить в себя и лишний жир сбрасывать. Оно и понятно, ведь от еды, в которую труд вложен, польза идёт, а от еды, что просто так появилась, телу вред будет.
Время шло, братья помирились давно. Иван к Петру в работники нанялся и никогда больше не принижал труда чужого. А как выздоровел народ весь, так и стали они пуще прежнего к Петру по блины ходить. А ковёр-самолёт, скатерть-самобранку, да кошелёк-самотряс Иван так в своём тереме и бросил. Стал тот терем загнивать да на бок скашиваться пока и не рухнул. Так и остались в нем вещи те волшебные паутиной зарастать. И остался в той округе лишь один теремок, что печёт блины Петра, сытные, да полезные.
