— Вот-вот взорвется? — предположил полковник Бейли.
— Вот именно. Можно и так сказать. Но в чем же дело?
— Не знаю, — отвечал полковник, который еще не получил ни одного анонимного письма. Его косматые брови, сивые, с торчащими волосками, сдвинулись на переносице. — Могу только гадать. Но, ей-богу, наверняка ничего не знаю.
— Хотя бы предположение, сэр!
— Лучше не надо, — бесстрастно отвечал полковник, снова берясь за кисть.
Как ни странно, преподобный Джеймс не виделся с Джоан Бейли со дня теннисного матча. Зато довольно часто встречал Марион Тайлер, неизменно оживленную брюнетку, не скрывавшую, что ей сорок два года. Марион Тайлер как будто не слыхала о том, что в деревне творится что-то странное. Однако, когда священник нанес визит Гордону Уэсту, писателю, произошел крайне неприятный инцидент.
Уэст одну за другой выпекал популярные вещицы — приключенческо-любовные романы, которые обожает британская публика. Кроме того, он писал сценарии для радиоспектаклей. Когда по Би-би-си транслировали постановки по его пьесам, служба опроса слушателей, к радости составителей программ, докладывала, что аудитория составляет почти половину населения Британских островов. Гордон Уэст жил один в самом маленьком, двухкомнатном, домике на территории поместья, среди плодовых деревьев.
Преподобный Джеймс, наслышанный о том, что писатель — деликатнейший человек, с улыбкой постучал в дверь. Его немного удивил грубый голос, крикнувший:
— Кто там? Входите!
Уэст сидел за письменным столом в просторном кабинете, стены которого были сплошь заняты книгами, а также иностранными диковинками и разного рода экзотической дребеденью. Перед ним стояла пишущая машинка. Стол находился у плотно занавешенного окна, выходящего на север. На вид Гордону Уэсту можно было дать лет тридцать пять. Он был среднего роста, худощавый и жилистый, с темно-каштановыми волосами, горящими карими глазами и впалыми щеками. На нем был старый свитер и фланелевые брюки. Увидев гостя, он не встал из-за стола.
— Мистер Уэст? — Викарий смущенно улыбнулся. — Я Кэдмен Хантер. Кажется, вы… мм… пишете?
— Да, — кивнул Уэст, поднимая голову. — А вы, кажется… мм… проповедуете?
— О, я стараюсь делать это как можно реже, — засмеялся преподобный Джеймс после неловкой паузы, — кроме тех случаев, когда стою на кафедре… Знаете, — добавил он добродушно, — боюсь, я, к стыду своему, не читал ни одно из ваших творений.
Уэст повернулся в кресле, оказавшись лицом к лицу с гостем, откинулся на спинку и закинул руки за голову.
— Скажите, мистер Кэдмен Хантер, — с интересом спросил писатель, — а как бы вы сами отреагировали на подобное замечание?
— Н-не понял…
— Мне часто приходится слышать: «Боюсь, я не читал ни одно из ваших творений». Вам что, трудно добавить, к примеру, «извините» или вообще промолчать? Или воспитания не хватает?
— Дорогой мой! Я вовсе не хотел вас…
— Да ерунда. Забудьте.
Преподобный Джеймс тут же снова просиял.
— Вижу, вы много путешествовали, мистер Уэст?
— Раньше — да. Теперь — нет.
— Позвольте узнать — почему?
— Позволяю. Потому что путешествия меня разочаровали. Все, что ни есть интересного, выходит отсюда. — Уэст потрогал клавиши пишущей машинки.
Преподобный Джеймс снова рассмеялся. Так как сесть его не пригласили, он подошел к камину. Походя он заметил, что на каретке машинки лежит вскрытый конверт. Адрес Уэста был аккуратно написан печатными буквами, синими чернилами. Но викарий не обратил на конверт особого внимания.
Над камином он вдруг разглядел маленькую картину, писанную маслом: головка Джоан Бейли. Здесь чувствовалась более опытная рука, чем рука ее дяди. Свет умело падал на курчавые каштановые волосы, приподнятые вверх по моде 1938 года; волосы оттеняли ослепительно-белую кожу. Художнику удалось ухватить и характер Джоан: голубые глаза светились теплотой, полуулыбка на губах свидетельствовала о пылкости и скрытой чувственности.
— Интересно? — оскалился Уэст.
Но преподобный Джеймс по какой-то причине словно бы и не заметил картину. Он торопливо оглядел каминную полку, на которой красовались засушенная африканская голова, военный головной убор индейца племени команчей, два испанских кинжала шестнадцатого века и свернутое кольцом чучело змеи.
Вскоре викарий обнаружил: если взять змею в руки и потрясти, она начинает злобно жужжать — выдумка изобретательного таксидермиста.
— Ну и ну! — радостно удивился он. — Надо же! — и обернулся.
Чучело все продолжало жужжать; в маленьком домике, стоящем среди плодовых деревьев, было еще много всякой всячины. «Ж-ж-ж, ж-ж-ж» — жужжала змея. Вдруг преподобный Джеймс, высокий и худощавый, в толстом твидовом костюме с пасторским воротничком, быстро положил змею на каминную полку и, будто что-то вспомнив, изумленно заморгал глазами.
— Согласен, — сухо заметил Уэст. — Но поскольку я сейчас очень занят, прошу меня извинить.
Преподобный Джеймс не слишком обиделся. Ему уже приходилось наносить визиты вежливости людям, чья враждебность не объяснялась лишь тем, что они не посещали церковь.
Вскоре ему вообще стало не до личных обид. Одна из отравленных стрел наконец попала в цель.
На южной, «фешенебельной», стороне Главной улицы жила женщина, похожая на мышку, но вовсе не уродливая. Мисс Корделия Мартин была органисткой в церкви Святого Иуды, а на жизнь зарабатывала шитьем. В ночь на двенадцатое августа мисс Мартин утопилась в реке Ли.
Ее нашли на рассвете; труп зацепился за упавшее дерево. Раздувшееся от воды тело погрузили в тележку, накрыли джутовыми мешками и вывезли на покрытый пышной растительностью луг, примыкавший с севера к Главной улице.
— А мне все-таки ее жаль, — осторожно проворчал кто-то.
— Ну и ладно, — отозвался другой.
Вот и все. Невдалеке, над поместьем, взошло красное солнце; туман рассеялся. Когда тележку прикатили на луг, футах в ста от Главной улицы, солнечный луч коснулся группы высоких каменных глыб — иногда они казались монолитом, — которые стояли на том месте с незапамятных пор. Издали они походили на фигуру женщины с кокетливо опущенным плечом. Каменное изваяние выступило из тумана; причудливые трещины и проломы в верхней части походили на глаза и рот.
Работники, толкавшие тележку, так привыкли к валунам, что не замечали их; впрочем, один из них поднял голову.
— Старая Вдова! — проворчал он.
Тележка глухо ударилась о камень и легко прокатилась по гладкой поверхности Главной улицы на четыре или пять футов. Грохот колес глухо и гулко отдавался в предрассветной тишине. Улица была пустынна. Потом кто-то уверял, что Фред Корди, сапожник-атеист, выглядывал из окна второго этажа своего дома и ухмылялся.
