испражнений с ночи. Таким образом я добрался до заветного оконца, что тускло светило под потолком. Оттуда тянуло табаком — сидевшие на кухне мужчины, очевидно, закурили. Первые секунды мне казалось, что их уже нет в доме, такая стояла тишь. Но вдруг из окна донеслись четкие шаги. Ходил незнакомец. Хозяйскую поступь я бы из множества узнал. Тяжелые шаги вдруг затихли, и я уловил тихий разговор:
—…Не думал ли ты, Курьма, что я прощу тебе долг? — сурово поинтересовался путник.
— Егеря не приходят сюда ежегодно, — ледяным тоном отвечал хозяин.
Я знал этот тон. То был тон лютой ненависти вперемешку с бессилием. Так, тихо, сквозь зубы, скрипя металлом, говорил хозяин лишь в моменты истинного гнева.
— Я решил, — продолжал хозяин, — ты не явишься ранее теплых мен. Я и сейчас-то не признал тебя, егерь. В такую погоду до нашего куреня не добраться.
— И ты решил поднять руку на спящего егеря, не разобравшись? — спокойно спросил незнакомец.
— Мне не нужны лишние рты. Зиме конца и края не видать, а у меня горючий камень на исходе, скотину и ту обогревать нечем. Придется забивать раньше времени…
— Я предупреждал тебя, Курьма! — грозно перебил егерь хозяина. — Твой курень у меня поперек глотки стоит, а ты, баран упрямый, сам привел своих людей к такому концу.
— Мне нечем тебе платить! — столь же яростно воскликнул хозяин. — Даже если ты решишь силой отнять, отнимать нечего!
— Ты, лис паршивый, не прибедняйся. Тебя на менах никто не заставлял бумагу великого кнеса подписывать.
— А ты мне кнесом не тыкай, с ним я сам договорюсь как-нибудь. До ближайшего куреня семь дней езды не лошади, которой у тебя, егерь, нет. А хоть бы и была — ты прежде околеешь от холода, нежели доберешься до первой теплой избы. Не помогут тебе ни твое чародейство, ни оружие твое. Кто ты такой? Такой же человечек, как и все. Мы все жалки и ничтожны во власти Богов!
Егерь резко встал. Было слышно, как ярость наполняет его легкие:
— Ты, душегуб, себя с человеком не сравнивай! Вы все в своей кнежити пали до грязных животных. Вы хуже животных — те убивают ради пропитания…
— И я убиваю ради пропитания! — заорал Курьма.
У меня похолодело внутри. Сейчас поубивают друг друга.
— Но не себе подобных! — осадил хозяина егерь. — Вы жрете людей!
— Они не люди! Это безмозглый скот! Они не знают ни языка, ни веры в богов! Они живут лишь инстинктами! Их невозможно обучить людскому!
Егерь отошел в другой конец кухни, помолчал немного и уже тихим голосом спросил:
— А вы разве пробовали их обучать?
Хозяин не ответил. Повисла гнетущая тишина, прерванная егерем:
— Ладно, мне нет дела до вашей нравственности. Придет время, и вас постигнет незавидная участь. Ты же отдашь мне долг. Сегодня.
— Мне нечем тебе платить, егерь, — повторил Курьма.
— Ты врешь! — ответил путник и с силой топнул ногой. Доски под тяжелым ударом с сухим треском надломились.
— Как? — голос хозяина предательски дал петуха. — Кто тебе рассказал про тайник?
Судя по звуку, хозяин резко встал и бросился к егерю. Послышалась короткая возня. Глухой удар о стену, за которой я прятался, заставил оконце звякнуть. Очевидно, короткая схватка была вчистую проиграна хозяином. С трудом вставая, он прохрипел:
— Если ты заберешь все, мы не доживем до тепла. Все умрут. Весь курень.
— Меня это мало заботит, — буркнул егерь, собирая что-то звонкое из подпола в свой горб.
— Ты все равно сдохнешь, егерь, — мстительно проговорил хозяин, осознав, что тягаться с путником не в состоянии. — Рубали не спасут тебя. В лесу дичи тоже нет. Только мы знаем, где охотиться. Без нас ты все равно загнешься. Приползешь через пару дней, если не замерзнешь насмерть.
— Разберусь как-нибудь, — буркнул егерь, выходя из кухни.
Еле живой от страха, я попятился назад. Что же это получается? Хозяин начнет забивать сородичей? А сородичи мои, по словам егеря, были людьми? Я не знал, что и думать. Руки налились свинцом, ноги не хотели идти. Мне стало страшно. Мы люди? И нас растили на убой? В груди стало так тоскливо, что я не мог больше дышать. Выходит, и я — человек?
Не разбирая дороги, с пеленой слез на глазах я вышел из конюшни в холодную кухню и тут же уткнулся во что-то теплое. Подняв взгляд, я увидел хозяйку. Та смотрела на меня со свирепым выражением на лице. Я перевел взгляд на стол, на котором до сих пор стояло молоко, о котором я благополучно забыл. Естественно, оно замерзло. В то же мгновение я получил настолько сильную затрещину, что на какое-то время мир вокруг погас. Очнулся я уже на улице, лютый мороз кусал мне голую спину. Я был привязан к стволу яблони, голый по пояс.
«Сейчас высекут», — подумал я.
Сзади послышался голос хозяйки. Та бранилась самыми последними словами, выбирая из кучи хвороста лозину позвонче. Несмотря на лютый холод, в это момент мне было жарко, как никогда. По всей видимости, это и был мой конец. После таких порок мало кто даже из взрослых сородичей выживал. Куда мне до них? Краем уха я услышал скрип снега за спиной. Кто-то подошел. Голос егеря заставил меня вздрогнуть:
— Чем провинился этот несмышленыш, женщина?
— А тебе какое дело, холера? — выкрикнула хозяйка и направилась ко мне, выбрав, видимо, лучшую из розог. — Ступай своей дорогой, не мешай людям хозяйство вести!
Свист рассекаемого лозиной воздуха заставил меня крепко зажмуриться. Но удара не последовало. Хозяйку вновь остановил голос егеря:
— На что тебе его сечь? Он маленький еще, не поймет. Помрет почем зря. Вам его и на обед-то потом не хватит.
— Не твоя забота. Ступай, говорю, куда шел, — огрызнулась хозяйка.
— Продай мне его.
Судя по молчанию, повисшему в воздухе, такого предложения хозяйка не ожидала. Наспех сориентировавшись, она спросила:
— А сколько дашь?
— Десяток, — ответил егерь.
Я зашелся кашлем, захлебнувшись кровью, что сочилась изо рта. Расценки я знал. За взрослого здорового корелла в базарный день давали не больше пяти рубалей, и то после горячих торгов. А тут сразу десять, да за меня!
— Двадцать! — начала торговаться хозяйка, тут же смекнув, что егерь понятия не имеет о рыночной стоимости кореллов.
— Согласен, — не торгуясь, ответил егерь. Но не успели они ударить по рукам, как откуда-то сзади послышался крик Курьмы:
— Сто!
Все обернулись.
— Сто! И не меньше! — задыхаясь от злобы, кричал Курьма, подходя к нам.
— Это половина твоего долга, — ответил егерь.
— Моя цена — сто рубалей за этого последыша. Не хочешь — не плати. Ну-ка, женщина, дай мне розги, я сам его сечь буду!
Хозяин выхватил у жены увесистую лозину и демонстративно замахнулся.
— Стой, Курьма! — остановил его егерь. — Я согласен. Я заплачу твою цену. Но сделаю это не потому, что ты вынудил меня, а потому, что этот последыш — человек, и жизнь его стоит гораздо дороже, чем ты себе можешь представить.
С этими словами егерь снял с плеч свой горб и отсчитал нужную сумму, бросая деньги прямо в снег. Хозяйка, ахнув, тут же упала на колени, подбирая драгоценную плату за жизнь никчемного последыша. Хозяин же с видом победителя не упустил возможности кольнуть противника словом:
— Хочешь заставить меня поверить, что покупаешь его из соображений совести? Как бы не так, егерь! Знаю я вашего брата… На людях полны добродетелей, нравственности учите. А какие вы в Пустоши? Думаешь, я поверю в то, что ты берешь его просто так? Ты сожрешь его в первую же ночь, как покинешь этот курень. Сожрешь и не побрезгуешь, потому что жизнь нынче такая. Сильный поедом слабого ест — вот единственный закон, по которому жить стоит!
Егерь ничего не ответил. Он молча подошел ко мне и одним резким движением обрезал крепкие веревки, что опутывали мои посиневшие руки.
— Иди оденься. Мы выходим немедля. А ты, Курьма, подготовь мне купчую! Да кнесову печать не забудь поставить.
Не веря в реальность происходящего, я поплелся в хлев. Но меня остановила хозяйка.
— Куда это ты намылился, щенок? Нет тут у тебя ничего своего! Ты скотина, а скотине одежды не положено! Пусть так идет! — с вызовом выкрикнула она в лицо егерю.
Я замер. На лице у старого егеря заиграли желваки. Глаза по-звериному прищурились. Казалось, сейчас он обоих моих хозяев одним махом испепелит. Но, сделав один глубокий вдох, путник успокоился. Взглянув на меня, егерь промолвил:
— Пошли.
Вырвав из рук Курьмы бумагу со свежей кнесовой печатью, он решительно
