Кто же не знает, какие чары, какое опьянение разлито в воздухе между улицей Тэбу и улицей Ришелье?
Как только вы ступили сюда, ваш день потерян, если вы мыслитель. Здесь царствует золотой сон, неотступно влекущий к себе. В одно и то же время вы наедине с самим с собой и на людях. Гравюры в магазинах эстампов, дневные спектакли, лакомства различных кафе, бриллианты в витринах ювелиров, все пьянит вас и возбуждает. Здесь перед вами самые дорогие и изысканные товары Парижа; драгоценности, ткани, гравюры, книги. Префекту полиции следовало бы закрыть беднякам доступ сюда, ибо они станут добиваться немедленного передела земли. Вот выходит на бульвар лоретка из какого-нибудь узенького переулка, который ведет на облюбованные ею улицы; и вдруг мыслитель становится похож на охотника, зачитавшегося Горацием и увидавшего, что у него из-под носа убегает куропатка! С биржевого поля битвы к ресторанам движутся люди, переходя от пожирания фондовых ценностей к поглощению пищи. Кафе Тортони не является ли одновременно и предисловием к бирже и ее развязкой! Почти все парижские клубы расположены в этих местах; прославившиеся художники, известные богачи и тысячи ножек, имеющих отношение к Опере, проходят здесь; во всех кафе сказочный блеск. Десять театров, включая театр Конта, блистают неподалеку огнями. Этот парижский район нанес смертельный удар Пале-Роялю. Здесь считаешь себя богачом, здесь самого себя признаешь умником, так как трешься среди умных людей. Здесь столько проезжает экипажей, что минутами кажется, будто и ты уже не идешь пешком. Головокружительное движение захватывает тебя; здесь опасно оставаться одному, не беседуя с кем-нибудь или не погрузившись в занимательные размышления. Вот почему в Париже обладатель годового дохода в сто луидоров чувствует себя счастливее, чем обладатель пятидесяти миллионов в Лондоне, чем владелец пятидесяти тысяч крестьян в Петербурге.
Начиная от улицы Монмартр и вплоть до улицы Сен-Дени физиономия бульваров резко меняется, несмотря на здания, не лишенные своеобразия, среди которых отметишь великолепный особняк Лагранж, приютивший теперь ковры Обюсона. Напрасно построили дом в вавилонском стиле, как будто бы сделанный из гипса; напрасно кажет свой кокетливый фасадик театр Жимназ; напрасно, точно по мановению феи-волшебницы, явился магазин «Бонн-Нувель», не уступающий по своей красоте венецианскому палаццо; все это потерянные труды!.. Уже не заметно изящества у прохожих, хорошо одетые дамы здесь чувствуют себя неловко, художник и светский лев не отважатся появиться в этих местах. С улиц, прилегающих к воротам Сен-Дени, из предместья Тампль, с улицы Сен-Мартен приходит сюда множество людей провинциального вида, совсем не элегантных, плохо обутых, похожих на торгашей; появляются старики-домовладельцы, буржуа, удалившиеся от дел; совсем иной мир!.. Впрочем, такое явление можно наблюдать и в Петербурге: вся жизнь Невского проспекта сосредоточилась между Морской и Аничковым дворцом. В Париже достаточно пройти один из бульваров, и все меняется. Уже нет смелости в убранстве магазинов, нет роскоши в мелочах, нет богатых витрин, нет всего того, что придает поэтичность бульварам между улицей Мира и улицей Монмартр. Совсем иные здесь и товары; нахальная лавка, продающая все по двадцати пяти су, выставляет свои непрочные товары; уже ничто не подстрекает вашего воображения, которое за несколько шагов отсюда непрестанно находилось в возбужденном состоянии. Контраст столь разительный, что ум не в силах справиться; мысли у вас уже переменились, и если имеются у вас пятифранковые монеты, вы спокойно оставляете их у себя в кармане. А когда вы дойдете до ворот Сен-Дени, которые муниципальный совет уже лет двадцать собирается снести, — о, тогда, невзирая на оригинальность прилегающего обширного бассейна, вы спешите повернуть вспять, если даже вы забрались в эти места по какому-нибудь делу. Этот бульвар являет вашим взорам пеструю картину блуз, рваной одежды, крестьян, рабочих, тележек — словом, перед вами толпа, среди которой платье почище кажется чем-то нелепым и даже предосудительным.
Здесь бездарность муниципальных властей предстает пред вами во всем блеске. В десяти шагах от ворот Сен-Дени уже лет пятьдесят стоит водоем, единственное назначение которого — продажа воды. Ужасающее болото, не проходимое ни в какое время года, разливается грязью метров на двадцать кругом и позорит этот парижский уголок. Зачем это делается? Я требую, чтобы муниципальные советники это объяснили и оправдали. Этот бульвар всегда был средоточием всякой мерзости. Целый век не разрушали здесь стену высотою всего лишь в метр, которая отделяла от бульвара улицу, проходящую внизу. В конце переулка Буа де Булонь находилась лестница, спускаясь с которой знаменитая танцовщица Гимар вывихнула себе ногу. Весь Париж говорил об этом происшествии. После этого случая стена просуществовала еще лет пятьдесят. Если бы Лафайет, которого здесь освистал народ в 1832 году, обвиняя в измене, тогда простудился (его обливали из насоса), то стена еще сто лет простояла бы на том же месте. В Париже несчастья, причиняемые злоупотреблениями, еще более упрочивают злоупотребления. Не зря существует так называемый префект Сены: воду нужно всюду продавать. А почему бы не построить водоразборную будку? Разве мало таких углов, где муниципалитету следовало бы поставить красивые резервуары, вроде того, что стоит на улице Аркад?
Вот где простонародная часть бульваров. От театра «Порт Сен-Мартен» до «Турецкого кафе» народ все принял под свое покровительство. Поэтому здесь успех какой-нибудь пьесы привлекает не записных театралов, а все население предместья. Популярные романисты никогда не клеветали на площадь Шато-д'О: в любой день, если стоит хорошая погода, между полуднем и четырьмя часами здесь можно видеть капрала и его землячку.
Словом, эта зона для простонародья — то же, что Итальянский бульвар. Но она оживляется только по вечерам, ибо утром все здесь уныло, бездеятельно, безжизненно, бесцветно. Зато вечером какое здесь оживление! Восемь театров наперебой приглашают зрителей. Пятьдесят торговок продают с лотков съестное, поставляя пищу народу, который ассигнует два су на хлеб и двадцать су на зрелища. Только здесь вы услышите парижские уличные крики, увидите, как кишмя кишит народ, встретите лохмотья, способные изумить живописца, и взгляды, способные испугать собственника! Здесь выступал покойный Бобеш, одна из здешних знаменитостей, который, как многие знаменитости, никем не заменен. Его кума звали Галимаре. Для этих прославленных клоунов Мартенвиль писал «парады»[1], вызывавшие хохот у детей, у солдат и у нянек, костюмы которых здесь постоянно мелькают в толпе.
Дом, в котором помещается ресторан «Дефие», является последней попыткой этого района соперничать с главными бульварами. Опыт постройки таких зданий, как этот дом, как театр Амбигю и цирк, не вызвал подражаний. Прочие театры и дома построены по дрянным образцам: штукатурка, недолговечные орнаменты, — все ненадежно и плачевно, но в целом эффектно, причудливо и не лишено оригинальности. В знаменитом «Голубом циферблате» ни один этаж, ни одно окно не выведены по отвесу. «Турецкое кафе» имеет такое же отношение к моде, как фиванские руины — к цивилизации.
Дальше начинаются пустынные бульвары, где никто не гуляет, каменистые пустоши этой величественной перспективы. Вас охватывает скука, издали доносится запах фабрик. Оригинального вы не увидите уже ничего. Рантье, если ему будет угодно, может здесь прогуливаться в халате. В солнечные дни здесь иногда слепые играют в карты, In piscem desinit elegantia[2]. На столиках выставлены для продажи игрушечные дома, железные или стеклянные; лавки здесь отвратительны, витрины запущены. Этот отрезок тянется от площади Мадлен до бульвара Голгофских дев. Жизнь и движение вновь встретятся нам на бульваре Бомарше; там находятся лавки старьевщиков, а народ вечно толпится у Июльской колонны. Тамошний театр напоминает о Бомарше только тем, что носит его имя.
