церкви — перенял витиеватый почерк, то вначале приказы походили на ребусы.
— Ты бы завитушки ставил отдельно, а буквы отдельно, — посоветовал однажды ему командир батальона Герасимов.
Клиндаухов обиделся, и несколько дней красноармейцы были лишены возможности знакомиться с творчеством адъютанта. А потом он притащил со склада внушительный «ремингтон», после чего приказы стали появляться в печатной форме в нескольких экземплярах. Правда, на машинке не было букв «е», «у», мягкого, твердого и восклицательного знаков, но это не очень смущало Павла Парамоновича. «Е» он заменял буквой «и», а «у» — «ю», что вообще-то не очень влияло на грамотность его творений; твердый знак все равно был отменен, значит, можно обойтись и без его собрата — мягкого знака, а восклицательный он с успехом заменял вопросительным. Все скоро привыкли к тому, что командир батальона из Герасимова превратился в Гирасимова, сам Павел Парамонович — в Клиндаюхова, а заключительные фразы приказов, будь то «Да здравствуют красные орлы!» или «Позор тем, кто льет воду на мельницу мировой буржуазии!» — неизменно оканчивались вопросительным знаком.
Сейчас Клиндаухов сидел возле машинки и со злостью тыкал одним пальцем в буквы, выстукивая очередной приказ, третий за день. Собственно, приказ этот был уже отпечатан раньше, но только он его вытащил из машинки, как в оперативку — так называлась комната, в которой находился Клиндаухов, выполняя обязанности и начальника штаба, и начальника оперативного отдела, и бессменного дежурного, — ввалился моряк. Бескозырка на самом затылке, ленточки до пояса, грудь перекрещена пулеметными лентами, у пояса граната, нож и огромный «кольт» — не револьвер, а целая гаубица.
Клиндаухов несколько удивленно посмотрел на грозный вид моряка — такого ему давненько не приходилось видеть. Однако встал, одернул френч из толстого шинельного сукна, поправил шашку, произнес:
— Слушаю вас!
— Чего слушать-то? Вот! — И моряк покачал головой, хлопая оторвавшейся подошвой ботинка. — Небось, как начальство, так и… — кивнул он на сапоги Клиндаухова, начищенные до зеркального блеска.
— Начальство? — возмутился Павел Парамонович. — Начальство вот в чем ходит! — показал он: подошвы на сапоге вообще не было, на голенище остались только ранты, да еще каким-то чудом держался каблук. — Обувка на ногах, да следы босые!..
— Ничего, штабистам и так можно, — нашелся моряк.
И тогда Павел рассвирепел. Это он-то штабист, он, тайком от родных уехавший в партизанский отряд на своей лошади, единственной опоре всей семьи. Правда, лошаденка от постоянной бескормицы едва передвигала ноги, Павел вместо седла приспособил две подушки, а винтовку за плечо закинул с примкнутым штыком, что считается величайшим позором для кавалериста. И командир отряда, увидев его в таком виде, сказал в сердцах:
— Гнать его в три шеи, чтобы конницу не срамил!
Но Клиндаухов упросил, остался, и вышел из него лихой рубака. Однажды красная батарея накрыла петлюровский бронепоезд. Тот начал удирать на полных парах. И тогда в каком-то безрассудном порыве наперерез ему бросилась группа конников. Клиндаухов сразу же вырвался вперед, сблизился с паровозом, успел первым выстрелить в показавшегося из окна «сечевика», дотянулся до поручней и прямо с коня вскочил в паровозную будку.
— Назад! — закричал он машинисту.
Приказ, подкрепленный маузером, подействовал убедительно, и вскоре бронепоезд прибыл в распоряжение красных войск. За этот подвиг командование наградило Клиндаухова великолепными красными галифе[3]. Подарком Павел Парамонович очень дорожил и надевал галифе только в самых торжественных случаях.
На коне и пешком Клиндаухов измесил тысячи верст военных дорог, был и ранен и контужен, а адъютантом его назначили чуть ли не силой, когда срочно потребовалось заменить бывшего офицера, оказавшегося предателем. И тут на тебе — штабист!
— Штабист! — Клиндаухов схватил со стола лист бумаги. — Штабист, значит! — подбросил он лист и несколькими неуловимо быстрыми взмахами шашки иссек его в лапшу.
Но тут же устыдился своей горячности и уже спокойнее спросил:
— Где воевали, в какой части служили раньше?
Моряк предпочел не распространяться на эту тему. Раньше он был известен в Одессе под именем Фильки Руля. Перед самой революцией за неудачный налет Филька попал в помещение, из которого мир просматривался через частую решетку из толстых прутьев, и только Керенский освободил его, как, впрочем, и всех других уголовников страны.
Филька Руль вскоре сообразил, что можно обычный грабеж называть экспроприацией, если объявить себя анархистом, что он и сделал. В девятнадцатом, поддавшись общему порыву, Филька вступил в отряд, сформированный известным одесским бандитом Мишкой Япончиком из собратьев по ремеслу; отряд этот несколько дней побыл на фронте под Вапняркой. Но любители легкой наживы быстро поняли, что на фронте стреляют и могут даже убить, и устремились назад в Одессу-маму. Большинство их, в том числе и наш моряк, благополучно добрались, вот только самому Япончику не повезло: в городе Вознесенске он был задержан и по приказу ревкома расстрелян.
Во время деникинщины Рулю кое-как удалось избежать мобилизации, а с приходом Красной Армии он устроился в портовую мастерскую. Странная это была мастерская. Все здесь называли себя красными военморами и форму носили соответствующую, а выполняли частные заказы из казенных материалов и жили припеваючи до тех пор, пока мастерскую не прикрыла ЧК. И чтобы не быть расстрелянным по суду военного трибунала, моряк поспешил объявить себя добровольцем.
Его направили служить в отдельный батальон пограничной охраны. Впрочем, обо всем этом он не стал распространяться, ответил Клиндаухову без особой заносчивости:
— Кое-где пришлось побывать. Да разве сейчас об этом речь? Вот корочки надо подлатать…
Клиндаухов вызвал старшину, распорядился:
— Выдай ему все необходимое, чтобы обувь в порядок привел. Потом заставь по-пластунски ползать, стрелять лежа, с колена и стоя. Да чтобы как положено, десять выстрелов в минуту. А патроны пусть из ленты вынимает. Увидим, будет ли он после этого арсенал на себе таскать…
И Павел Парамонович закончил необычно длинную для себя речь:
— Красный воин должен быть вот таким! — показал на плакат.
На плакате, приколотом над столом, на фоне пятиконечной звезды стоял образцовый красноармеец с винтовкой в руках, с бантом на груди, с подсумками на поясе. Он попирал сломанный царский скипетр и корону, а под ними была подпись:
Революционный держите шаг,
Неугомонный не дремлет враг!
Впрочем, и сам Павел Парамонович Клиндаухов мог бы служить образцом в соблюдении формы. Френч вычищен и каким-то образом даже выглажен, синие кавалерийские петлицы сияли морской глубиной, нарукавные знаки отличия родов войск и знаки различия пришиты так, как того требовал приказ Реввоенсовета. Вот только на локтях виднелись заплаты да сапоги без подошв, но это уже не от него зависело.
Старшина пошел приводить
