этих слов, и Мишкино сердце сжималось от тоски и безнадежности. Мила, родившая два месяца назад дочку, приехала из Иркутска, а Капа добралась из низовьев Ангары, где ее муж работал в экспедиции.
Завтракали молча, украдкой поглядывая на мать, не желая даже взглядом напоминать ей о страшной болезни. Все, в том числе и она, знали, что болезнь эту не победить, но все равно каждый надеялся на чудо.
Медсестра, которая приходила делать матери уколы, под большим «секретом» сообщила Мишке, что его мама умирает, и ему надо набраться мужества и терпения. От неожиданности он выронил стакан чая, который подавал медсестре. Он хотел закричать на нее, оскорбить ее, обозвать последними словами, но сдержался. Он не поверил ее словам. Он видел, что мать с каждым днем слабела, черты лица ее заострялись. Синие большие глаза побледнели, светлые густые волосы, которые она заплетала в косу, поредели и почему-то потемнели. Ей было трудно говорить, чистый, как родник голос, который он так любил слушать, стал слабым, надтреснутым. Из груди вырывались не слова, а хрипы, она долго прокашливалась, вытирая губы платком. Маленькие руки с длинными тонкими пальцами пожелтели и стали прозрачными, как пергамент.
Мать никогда не была дородной, как большинство деревенских женщин. Для Мишки она была эталоном красоты. Среднего роста, худощавая, с правильными чертами лица: прямой нос с чуть заметной горбинкой, голубые глаза, роскошные пшеничные волосы. В колхозе она не отказывалась ни от какой работы: была дояркой, жала хлеб, ухаживала за курами на ферме, пасла коров. Все домашнее хозяйство, разумеется, было на ней. И при этом каторжном труде у нее были удивительно красивые руки, стройная фигура, которую не портили даже телогрейка и сапоги. Наоборот, они только подчеркивали ее красоту.
Взгляд ее буквально светился добротой, рядом с ней было уютно и тепло. Некоторые деревенские бабы побаивались ее. Вероятно, оттого, что она никогда не ругалась, как они, грязно, с криками и матом, призывая в помощь всех святых и самого господа Бога.
Мишка видел, как мужики заглядывались на нее, и тогда его охватывал страх. Он боялся, что в ее взгляде промелькнет какая-то заинтересованность — в его глазах это было равносильно предательству. Некоторые приходили свататься, но мать всем отказывала, чему он был несказанно рад.
Она говорила ему: «Ты у меня самый лучший мужчина…» — и прижимала его большую голову к своей груди, и он вдыхал такой родной, вкусный, привычный запах, исходивший от ее тела. Это же была его мама! Как она могла умереть? Одна мысль о том, что он может остаться без нее, приводила его в отчаяние. Пытаясь во всем угодить больной матери, Мишка наивно надеялся, что однажды утром он проснется, и все будет, как прежде.
Он не понимал еще чувства любви, но неодолимая тяга к матери была первым ростком в его душе. Он учился у нее, как держать себя в присутствии старших, как отвечать, не быть злым, хотя иногда так хотелось крикнуть тяжелые слова в лицо обидчику, чтобы они задели его за живое, и ему было бы так же больно. Улица всегда имеет влияние на детскую психику, улица — это образец подражания, это узнавание всего того, что вокруг и хорошего, и плохого. Конечно, встречи с ребятами оставляли след. След не всегда хороший.
Но, получая заряд негативной энергии, он всегда разряжался рядом с мамой, она находила слова, которые удивительным образом действовали успокаивающее и гасили возникшие страсти. Дом был местом, куда всегда хотелось придти, там было душевное тепло, согревающее и вылечивающее. Он так много разговаривал с ней, обычно это было по вечерам, когда они гасили керосиновую лампу и под свет луны вели долгие разговоры о жизни. Он даже не задумывался о том, как может неграмотная женщина знать столько, знаний ее хватало, чтобы полюбить мир вокруг, землю, свою деревню. Рассказы ее были образны, слова сочны. Если шел разговор о людях, он по едва уловимым приметам узнавал их, если о местности, ей хватало несколько образов, и он видел Тушаму или Россоху. Он не удивлялся этому, для него и не могло быть иначе. Материнские рассказы были для него открытием мира, в котором ему предстояло жить, без них бы жизнь вокруг становилась тусклой. Он постоянно испытывал радость от узнавания, нет, не удивление, а радость. Это становилось нормой жизни. Конечно, он понимал, что сестры приехали не зря. Если бы мама могла выкарабкаться из когтей ненавистной болезни, вряд ли бы они бросили своих мужей.
А сейчас пришла пора расставания. Мишку отправляли на областной пионерский слет в Иркутск. Вот мать и уговорила его воспользоваться оказией и навестить старшего брата, что жил в Черемхово, шахтерском городке в ста километрах от областного центра. Ранней весной он приезжал в Погодаеву, тогда они с матерью решили судьбу Мишки. Ехать в Иркутск и Черемхово он был непротив, однако хотел вернуться назад. Ему не представлялось жизни без мамы. Она просила хотя бы лето прожить у брата, а там будет видно. На том и порешили, каждый думая о своем. Он считал себя взрослым парнем, способным выполнить любую работу, и надеялся вернуться к осени, чтобы учиться, ухаживать за матерью, доить корову и делать другие дела по хозяйству. Мать же рассчитывала, что пока жива, нужно устроить его, так как не стань ее, думать о сыне будет некому, и попадет парень в детдом.
Завтрак закончился, сестры собрали посуду, поставили стол на место. Мама, устав находиться в неудобной позе, прилегла, попросив его присесть рядом с ней. Он сел, взял ее руку, положив ладошки сверху и снизу, чтобы ей не было больно держать свою. Он смотрел на родное лицо, говорить не было сил, к горлу накатывал комок, на глазах выступала противная влага. Понимая, что он может сейчас разреветься, он осторожно положил мамину руку на одеяло и встал у окна.
Перед ним во всю свою могучую ширь раскинулось зеленое погодаевское поле. Пройдет месяца два, и заколосится пшеница на нем, сияя солнечной красотой и удивляя всех урожаем. Чуть впереди стена леса, который на сотни километров убегает в синюю даль, сначала к Качинской сопке, затем к Шальновскому хребту, а потом еще дальше и дальше, где Мишка никогда не бывал.
Слева навис Красный Яр, почти вертикальная стена над рекой, он прикрывал деревню от северных ветров, был ее защитой.
— Миша, — позвала мама.
Он быстро сел, взглянув на мать, погладил ее руку.
— Прости меня, мама.
— Это ты меня прости, сынок, что
