солдатах не стал табашником?
— Обхожусь, — ответил отец с некоторой стеснительностью.
— Какой он солдат! — скрипучим, недовольным голосом заметил фронтовик Игнат Щербатый. — Посидел бы в окопах с наше…
— И хмельным не балуешься? — продолжал старик Гуляев.
— И без хмельного обхожусь.
— Он, должно, из кержаков, — тяжко передыхая, подал голос тучный Родион Черепанов; из его широкой груди дым выбивало, как из печной трубы.
— Нет, из старожилов, — ответил отец твердо.
— В старые времена здесь вольно жили!
— Да, чуть повольнее каторжан…
Тут я вытащил первого окуня. Большой горбатый красавец, растопырив плавники, начал подпрыгивать, изгибаться на снегу, но я, не теряя времени, ударил его деревянной лопаточкой. Из окуневой пасти вылетела мормышка. Теперь я знал: началось! Придется дергать и дергать, пока вся жадная стая, гоняясь за горбунцами, не окажется в куче около моей лунки. Вскоре мне сделалось жарко в шубенке. В азарте, то и дело выхватывая окуней, я не всегда слышал, о чем разговаривали рыбаки с моим отцом. Так что в памяти остались какие-то обрывки…
Расспрашивал отца главным образом Агей Захарович, как старейшина на рыбачьем стане:
— Своим домом обосновался или как?
— Пока живем на кордоне.
— Плохо без свово-то угла.
— Обживемся — срублю домишко.
— Тебе не покупать. Вали любое дерево.
— Все равно, лес для всех — государственный.
— Ну ладно, ты взялся беречь лес при Советской власти, стало быть, для народа, — заговорил Агей Захарович раздумчиво. — Конечно, надо было беречь. Ведь мы, мужики, какие? У царя воровали лес, но с опаской: отберут топоры, пилы — как быть? А стал лес нашим, общим — вали его, надо и не надо! Ну а теперя воцарился Колчак. И лес-то, выходит, опять будет царским? Так зачем же его сейчас тебе сторожить, скажи на милость? Пускай народ валит!
— Не будет лес царским, Агей Захарович, никогда не будет! — ответил отец убежденно. — Стал народным — народным ему и быть! Потому и сторожу.
— А топоры отбираешь?
— Ни одного!
— Каким же чудом сторожишь?
— Словом, Агей Захарович, словом, — ответил отец помягче, видимо очень довольный тем, что озадачил старика. — Всем одно говорю: теперь, мужики, лес наш, берегите его вместе со мной и от порубок, и от огня, берегите для детей, для внуков — его мало в нашей степи.
— Неужто слушаются? — усомнился Гуляев.
— Народ, Агей Захарович, все понимает.
Одного громадного окуня, может быть вожака стаи, мне пришлось бить лопаточкой три раза подряд, пока из его нутра не вылетела мормышка, — он замер, изогнувшись в агонии дугой, зло косясь на меня стекленеющим оранжевым глазом.
— Так что же, стало быть, выходит, Левонтьич? — пытаясь сделать какое-то заключение, продолжал старик Гуляев. — Выходит, у тебя есть надёжа?
— Есть!
Я невольно оглянулся на отца. Он стоял перед высоким, жердястым стариком, слегка выпятив грудь, и по выражению его лица я понял, что он готов, если потребуется, хоть весь день повторять выкрикнутое слово — и все с той же убежденностью, какая меня так поразила.
— Да ты, кажись, и в бога-то не верил? — подивился дотошный старик. — А теперь вон какой верующий! Так и режешь!
— В бога я, Агей Захарович, с малых лет не верю, — опять переходя на ровный, спокойный лад речи, поведал отец. — С той поры, как стал жить среди мастерового люда. У мастеровых один бог — совесть. А вот теперь — твоя правда — стал верующим. Твердо верю, что царское время отошло. Старому не бывать. Так и знай.
— Да ведь Советскую-то власть, сказывают, со всех сторон обкорнали! Остался, сказывают, один комель в Москве!
— Комель цел, а сучья нарастут!
— А если рубанут под самый корень?
— От корня пойдет!
— Попом тебе быть, — со смешком заключил старик Гуляев. — У большевиков, понятно. Записался?
— Собираюсь.
— Тогда опоздал, должно…
— Записаться в большевики никогда не поздно.
— Да теперь и записаться-то негде, — дымя уже новой цигаркой, сказал Родион Черепанов. — Все большевики разбежались кто куда.
— Пустое толкуешь, Родион Ильич! — сдержанно, но с укором попенял отец. — До поры до времени попрятались — другое дело.
— Одни попрятались, другие давно в сырой земле лежат, — с печальным вздохом человека, ожидающего в скором времени и своего конца, произнес Агей Захарович. — Вон сколько их с Петром Суховым шло! Сотни! А где они? Все, сказывают, в горах полегли. Всех побили. И самого Сухова…
— Пустая брехня, Сухов жив! — выкрикнул Игнатий Щербатый. — Его уже после видели. Ходит по горам, собирает силы. Скоро объявится.
— Не Сухов, так другой, вроде него, объявится! — горячо воскликнул отец. — И даже, может быть, скоро!
Вначале, прислушиваясь к мужскому разговору, я не забывал о своем деле — дергал да дергал окуней. Но теперь этот разговор заинтересовал меня настолько, что я уже не однажды опаздывал с подсечкой. Хорошо помню, что так или иначе, но я знал тогда от взрослых о некоторых событиях, происходящих в нашем крае. Помнил я, конечно, и то, как летом прошлого года из-за бора, направляясь к железной дороге, а затем в горы, через наши места проходили красногвардейцы Петра Сухова. Мы бегали смотреть на них к церкви, откуда почкальские мужики увозили их на своих телегах в степь. Красногвардейцы были пропыленные, хмурые, усталые от тяжелого похода и боев. Позднее в нашей деревне долго говорили об их гибели в горах. Теперь я впервые услышал от Щербатого, что Петр Сухов жив. Это меня поразило. Очень поразило меня и поведение отца, его сдержанная горячность, с какой он высказывал свои мысли, его страстная убежденность, что вместо погибшего Сухова может объявиться кто-то другой, который поведет за собой тысячи людей, и Советская власть опять расцветет в наших местах кумачовыми знаменами.
— Вот белая власть, та от корня не пойдет! — говорил отец, потрясая рукой перед грудью высокого сивобородого старика Агея Захаровича. — А потому, что у нее корень гнилой! Совсем гнилой! Сейчас вроде и выбросил побеги, а вот настанет лето, припечет солнце — и конец! Зачахнут! Чем она живет, белая-то власть? Одной силой! Да у царя-то этой силы побольше было, и то все рухнуло! Властвовать надо умом, а не силой. Вот теперь эта свора богачей опять установила земства, создает боевые дружины из своих толстомордых сынков… Есть у вас дружина?
— Рыщет, — ответил Гуляев, будто речь шла о волчьей стае.
— А что делает?
— Известно, большевиков выслеживает.
— Ну, само собой, и дезертиров, — добавил Родион Черепанов. — Как изловят — волокут в солдаты.
Отец кивнул на парней у лунок:
— А как же ваши?
— Да тоже дезертиры.
— Как же спасаются?
— Прячем.
— Разве так прячут? — осудил мужиков отец. — Совсем надо уходить из села! Совсем! На пашни! На заимки! — Он обернулся к парням, крикнул: — Эй, ребята, слышите, что говорю?
