Книга Чужая игра для сиротки. Том первый - Айя Субботина

Оттуда — направо, по узкой винтовой лестнице, где у меня всегда случается приступ удушья.

Главное — не думать о стенах, которые как будто вот-вот сомкнуться вокруг меня каменным мешком.

Выдыхаю, поднявшись на самый верх, снова бегу до второй двери справа.

Тут купальни.

Проскальзываю внутрь, зажигаю масляную лампу и с ужасом таращусь на свою руку.

Вся в крови. Ткань сорочки пропитана так, что хоть отжимай.

Плачущий Руук, за что же мне все это?!

Медленно, предчувствуя неладное, отодвигаю ткань до локтя.

Оно горит у меня под кожей, выступает наружу острыми гранями странного орнамента: шипы, кости… рога?

Плачущий, защити!

— Матильда? Дитя, что ты здесь делаешь в ночную пору?

Я жмурюсь, ругаю себя на чем свет стоит, потому что забыла запереть дверь.

Меня погубят не вот эти странные метаморфозы, а собственная, порой просто феноменальная, безголовость и неосмотрительность.

Прячу руку за спину, поворачиваюсь на пятках и, глядя на настоятельницу Тамзину, вру, не моргнув глазом:

— Просто дурной сон, мать-настоятельница.

Она прищуривается.

Улыбаюсь до зубной боли.

— Что у тебя там, ммм? — выразительно заглядывает мне за спину.

— Я просто… очень усердно молилась, мать-настоятельница. — Пячусь к стене.

Настоятельница Анна обязательно бы поверила. Она вообще верит всему, что ей говорят. Поистине, божий человек.

Но настоятельницу Тамзину так легко не провести.

Она протягивает вперед руку, нетерпеливо сжимает пальцы.

— Немедленно дай мне то, что ты прячешь, Матильда. И, клянусь Плачущим, я постараюсь быть снисходительной к твоей выходке.

Снисходительность и настоятельница Тамзина — это словно огонь, который обещает льду совсем не больно его растопить.

Жмурюсь, медленно показываю руку.

Теперь меня точно запорют до смерти.

А уж про поездку на Ярмарку точно можно забыть.

— Плачущий, Матильда, ну нельзя же так!

Я с опаской приоткрываю один глаз.

Понятия не имею, что случилось с моей рукой, но уверена, что окровавленные черепа, кости и рога на коже послушницы самого жертвенного и чистого бога, вряд ли бы побудили наставницу Тамзину сказать вот это. Скорее уж она бы прокляла меня тут же и для верности огрела чем-нибудь тяжелым, чтобы вывести из строя злой дух.

В прошлом году в одну из монашек вселился дух неушедшего[1], и Тамзина была единственной, чья рука не дрогнула проломить голову своей сестре по вере, чтобы «изгнать проклятого».

С тех пор на полу в обеденной так и осталось бурое пятно — его не удалось вывести никакими покаянными молитвами.

Я смотрю на свою руку, где должно быть настоящее богохульство, но вместо этого там… просто длинные потеки воска и почти безболезненные красные следы в тех местах, где он как раз отваливается и падает на пол.

Никакой крови.

Никаких символов.

Моргаю, тереблю себя за ухо, потихоньку щипая за мочку, чтобы убедиться, что не сплю.

— Ты правда молилась? — Наставница всматривается в мое лицо.

— Ага, — говорю растерянно. — Уснула над «Томом милосердия».

Но на всякий случай незаметно вжимаю голову в плечи. Весной сестра Маргарет сказала против святого писания, и на следующий день ее убило молнией прямо посреди солнечного дня. Кажется, даже пережаренный вусмерть поросенок, не выглядел бы таким черным, как выглядело то, что осталось от бедняжки.

— Я отведу тебя к Игрейн.

— Но ведь ничего страшного не случилось, мать-настоятельница. Ни к чему будить сестру…

Тамзина тут же приколачивает меня взглядом к полу, и я знаю, что будет дальше, потому что она достает из потайного кармана просторной монашеской мантии цепочку из красных бусин, на которой болтается символ в виде подвешенного за одну ногу освежеванного человека.

Это — наш жертвенный Плачущий Руук.

Тот, что всю жизнь подставлял под удары кнута, предназначенные другим.

Тот, что проливал кровь вместо невинно убитых младенец и чистых душ.

Тот, кого изувечил Черный Кравес, притащил безкожного по обугленной земле и потом подвесил на Великом дубе, где Плачущий страдает до сих пор.

Красные камни на бусах — особенные, потому что они — это застывшие кровь, слезы и пот нашего жертвенного Руука.

И раз уж настоятельница Тамзина решила их достать, значит, меня ждет урок веры.

— Что говорит в двенадцатом откровении «Тома смирения», сестра Матильда?

— «В смирении мы принимаем наш путь, и не ждем покоя ни днем, ни ночью, потому что покой есть промедление» — произношу без заминки.

— Хорошо. Ты знаешь, почему я спросила тебя об этом… сейчас?

— Потому что если есть человек, нуждающийся в помощи, служители Плачущего не должны знать ни сна, ни покоя, пока не облегчат ношу его страданий, — тоже без пауз.

— Поэтому, Игрейн будет рада помочь тебе, как помогла бы любому, кто пришел в монастырь в поисках крова, защиты и помощи.

А таких под нашими стенами каждый день — просто тьма.

Чего мне только не приходилось делать на своем веку: и перевязывать раны, и отпиливать гниющие конечности, и поить «слезами сострадания» тех, кого уже нельзя было спасти.

Тамзина кивает, довольная тем, что я усвоила урок, мола поворачивается и идет по коридору.

Послушно семеню за ней, надеясь, что гроза, наконец, миновала.