Аполлинария ни глядела, она не видела ничего, кроме увеличенных кривых пальцев старика и собственного носа. Старикашка же так внимательно смотрел, будто видел там целую судьбу, при этом он морщился и двигал обвисшими усами, напоминая кота.
– Ну всё. Усё, так сказать. Нет больше у тебя дара и не будет. Упустила ты его.
Аполлинария молча хлопала глазами.
– Чего зенки выпучила? Нету его. Сгоришь скоро. Девка твоя как научится, так и сгоришь, – добавил он. – Иди, мне тут пепел не нужен, – сказал он и замахал руками.
Аполлинарию будто обухом ударили: она никак не могла сообразить, чего это он говорит? Как же это она – и сгорит? Как можно просто взять и исчезнуть? После стольких-то лет, после стольких-то лишений, вечного одиночества, глупых остережений, когда надо было беречь свой дар во что бы то ни стало – потерять его. Взять и потерять. Упустить. Навсегда.
Она молча встала и вышла на улицу, даже не заметив, что старик утирает скупые мужские слёзы.
Тем временем Мария даже не догадывалась о том, какую суматоху подняла в душе старой гадалки. Она спокойно делала очередной отчёт, убиралась по дому, думала о том, какое платье наденет завтра на работу, и только перед самым сном Мария вспомнит про странный огонёк, который будто говорил с нею.
А на улице началась настоящая метель: снег, как бешеный, носился в разные стороны, хлестал по лицу, ветер свистел и выл панихиду по грешной Аполлинарии и сносил её немощное тело с едва заметной тропы. Всё кружилось, всё мешалось, мысли всё наседали и наседали, и метель уже совсем завладела Аполлинарией, и она свалилась в сугроб и заплакала.
Смерть уж чудилась ей, она почти касалась её своей костлявой холодной рукой, и всё громче свистел ветер.
– Что же ты, Поля, лежишь здесь? – спросил родной голос.
– Матушка? – Аполлинария подняла голову и увидела всё те же тонкие губы, прямой нос и серые глаза. – Матушка! – закричала она и бросилась ей на шею. Поля снова была маленькой девочкой, рядом с которой всегда есть мама.
– Что же ты обычай нарушаешь? Нехорошо это, ай, как нехорошо! – матушка покачала головой и погрозила пальцем.
– Боязно мне, матушка. Умирать не хочу, – со слезами ответила Поля.
– Глупая ты, – ласково сказала мама и погладила её по щеке. – Так ты только хуже сделаешь. Вставай. Иди к ней. Иди, ну же! – матушка подтолкнула Полю. – Чего разлеглась, а? – грубо спросила она.
Аполлинария перевернулась на спину и увидела старикашку.
– Чего тебе?
– Чего разлеглась, говорю. Спасать тебя будем. Потопали, пока не поздно.
Аполлинария кое-как встала на четвереньки, отряхнулась от снега и увидела, что старикашка протягивает ей руку. Она наконец вспомнила его имя: Арни. Дурацкое, но древнее, как и у всех, кто причастен к колдовству.
Две шаткие фигуры, две слабые тени брели по заснеженным тропам, и следы их тут же заметал ветер. Они прокладывали путь, по которому не пройти никому, кроме них, но ни тяжёлая дорога, ни свист ветра, ни метель больше не пугали Аполлинарию. «Матушка поможет», – думала она и радовалась, что Арни нашёл её прежде, чем ветер допел панихиду, а снег похоронил её. Ей хотелось спросить, как же они спасут дар и саму жизнь, но ветер душил все слова, и оставалось лишь молча шагать.
Так добрались они до домика со скрипучей вывеской. Внутри они зажгли свечи, отогрелись, выпили чай с настойкой валерианы и стали думать.
– Предки мои ведь тоже помирали от дара. Он супротив нас оборачивается, и тут уж чего не делай: толку нету. Я вот от этих помру, – сказал он и достал из кармана склянку яда. – Отец-то мой, помню, в поле пошёл, а там ягодка висит. Красивая такая…
– Зачем мне твои ягоды, яды твои? Меня, меня-то как спасти?!
Арни почесал затылок.
– Может, того?..
– Чего того?
– Ну… её того самого… – он показал взглядом на склянку. – И вернётся, может, дар-то.
– Дурак ты, что ли? Дар же по наследству надо, а то меня… – Аполлинарию передёрнуло от одной только мысли. – Совсем пропаду тогда, вообще исчезну, понимаешь?
– Да знаю, – вздохнул Арни и подошёл на кривых ногах к свечке Аполлинарии.
– Ну чего ты? Ну зачем ты так? – спросил он у огонька, но тот лишь протрещал что-то невнятное. – Эх и тяжёлая у нас участь. Я вот до сих пор помню, как маменька твоя приходила, – сказал Арни и повернулся лицом к Аполлинарии. Его усы, казалось, дрожали. – Эх и плакала она! А я чего? Чего я мог-то? Сердце обливалось, а я руками разводил. Лекарь, лекарь, говорят, помоги нам, говорят, а мне-то легко? Вот и ты тоже просишь, а я разве со зла так? Не можем мы спасать никого, тока помираем от своего же.
Они посидели ещё немного, пока метель не стихла, и к утру надумали идти к той девушке, с которой начались все беды. Так и не сгоревшая свеча привела их к самому её дому. Аполлинария постучала в дверь без номера.
– Кто там?
– Скажи, что она деньги забыла, оставила, то есть, – шепнул Арни.
– Мария, вы вчера у меня кошелёк забыли, оставили, я пришла вернуть.
– Ой! Как же это я? Погодите минутку…
Щёлкнул замок, и в дверном проёме показалась худенькая девушка, чуть ли не подросток.
«Нет ей тридцати», – подумала Аполлинария и хотела было уйти, но Арни втолкнул её в квартиру.
– А где же кошелёк?
– Нет никакого кошелька, – сурово сказал Арни и уселся на табурете в прихожей. – Мы пришли, чтобы всё прояснить, девочка. Это – твоя свеча, пока она у нас, мы можем сделать…
– Тихо ты! – шикнула Аполлинария. – Слушай, дитя моё, мы пришли не для того, чтобы запугивать тебя, – она косо поглядела на Арни, – а чтобы сберечь тебя. На гадании ты вела себя неосторожно и подхватила опаснейшую болезнь, от которой через несколько… – она запнулась на мгновение, но тут же взяла себя в руки, – через несколько дней ты можешь сгореть заживо. Я сама больна ею, но я умею обходиться с заразой и отсрочивать свою гибель, потому как мой род издавна занимался магией, ты же, дитя, не сможешь управлять силой огня и погибнешь, быть может, прямо завтра.
– Или сегодня, – вставил Арни, показывая свечу.
– Вы с ума посходили?
– Мы сильны, мы опасны, девочка, мы можем… мы можем убить тебя одним взглядом! Или если сломаем твою свечу! Ты только представь: в ней вся твоя сила, и она у нас!
Мария выхватила из корявых пальцев свою свечку и поставила на верхнюю полку,
