Бога.
И этот Бог смерти… мог заставить меня, мать его, смеяться.
Он заставлял моё тело чувствовать такие вещи, которые я никогда не чувствовала раньше.
Он пробудил что-то внутри меня, о существовании чего я даже не подозревала. Что-то глубокое, первобытное и, по правде сказать, чертовски пугающее. Словно существовала другая версия меня, которая жила в параллельном мире, а между нами была тонкая завеса. И вот эта версия меня впервые заявила о себе. Она намекнула мне, на что я могла быть способна и кем была на самом деле. Но мне этого было достаточно, чтобы осознать, что я была чем-то большим, чем я предполагала.
Впервые в жизни она помогла мне почувствовать себя цельной.
И вот теперь я чувствовала, что оставила её, эту лучшую и более могущественную версию себя, которую у меня даже не было возможности узнать.
И я также оставила Мора.
Я должна была быть этому рада.
Я знала, что поступаю правильно.
Единственная причина, по которой я оказалась в Туонеле, это намерение спасти моего отца от смерти, и я это сделала. Я заняла его место, и хотя я могла никогда больше не увидеть его снова, я всё равно планировала сбежать. Только я ожидала, что это займёт время. Последнее, чего я ожидала, так это того, что Расмус доберётся до меня в день моей свадьбы — сегодня — и освободит меня.
И вот я получила желаемое. Я могла снова увидеться с отцом, вернуться к своей прежней жизни, настоящей жизни в Верхнем мире, вернуться в ту реальность, где мне было самое место, а не оставаться в этом мире смерти и разложения.
Тогда почему я чувствовала себя так, словно поступаю неправильно?
Словно совершаю какую-то ошибку?
— Держись! — закричал Расмус за секунду до того, как мы чуть не врезались в гору, и ветер поглотил его голос.
Наверное, это было нормально — думать о том, что ты совершаешь ошибку, когда ты летела на единороге-скелете высоко-высоко над Царством мёртвых во время магической бури.
Я зажмурилась, и ещё крепче обхватила Расмуса, как вдруг единорог резко взмыл вверх за секунду до того, как мы успели превратиться в кровавый блин на склоне горы. Я начала кричать, и мой крик, казалось, длился целую вечность, как вдруг мы снова выровнялись.
«Прости», — раздался грубоватый голос у меня в голове, хотя он прозвучал так, словно ему было совсем не совестно.
Я открыла глаза, но увидела перед собой только фиолетовую гриву единорога, развевающуюся, точно водоросли, а также тёмно-серые грозовые тучи, изредка подсвечиваемые молнией. Казалось, что мы летели уже очень долго, хотя прошло, вероятно, всего несколько минут.
«Кто это сказал?» — спросила я у себя в голове, зная, что мой голос всё равно не будет услышан.
— Ханна? — спросил Расмус, его голос прозвучал тихо, хотя он сидел очень близко ко мне. — Ты разговаривала со мной?
Я забыла, что Расмус мог иногда слышать мои мысли. Кажется, я много чего о нём забыла, пока была пленницей на Сумеречной окраине.
«Значит, ты можешь меня слышать? — снова спросил грубоватый голос. — Давненько меня не слышали люди».
Вот чёрт. Я ведь разговаривала с единорогом? Значит, я могла общаться мысленно не только с Сарви. Похоже, я могла общаться с ними со всеми.
Неожиданно моя голова опустела. Я не смогла придумать ответ ни Расмусу, ни единорогу, так как на нас сквозь облака неслась очередная вершина горы, превратившись из неясной тени в настоящую угрозу. Единорог вовремя ушёл наверх, яростно замахав крыльями, а я изо всей мочи вцепилась в куртку Расмуса.
«Прости еще раз, — сказал единорог. — Я не привык летать через Випунские горы. Если бы ты смогла заставить своего шамана успокоить бурю, это бы неимоверно мне помогло. Или мы все отправимся прямо в Обливион».
— Расмус! — закричала я ему в ухо, наклонившись вперёд. — Выключи эту долбаную бурю! У единорога проблемы!
«С навигацией, — вставил единорог. — У меня проблемы с навигацией. И меня зовут Алку».
«Ханна», — представилась я прямо перед тем, как Алку чуть не впечатал нас в очередную тёмную горную вершину, и снова закричала.
— Что-то я, чёрт возьми, ничего не понимаю, — пробормотал Расмус.
— Единорог говорит со мной! — закричала я. — У меня в голове. Точно также я могу общаться с Сарви.
— Ты можешь разговаривать с Сарви? — сказал Расмус, и в его голосе прозвучали нотки зависти.
«Ты знаешь Сарви?» — спросил Алку, и на этот раз его грубоватый голос сделался чуть более радостным.
— Да, — поспешно ответила я. — Послушай, Расмус, ты сказал, что вызвал эту бурю в качестве отвлекающего маневра, чтобы вытащить меня из Сумеречной окраины, но мне кажется, что мы уже достаточно далеко от неё.
— Ладно, — сказал Расмус после паузы.
Неожиданно я почувствовала, как его тело застыло под моими руками, после чего по моей голове побежали мурашки, и нас, как будто, окутало гудящим облаком энергии. Всё мое тело начало вибрировать. Это было похоже на то чувство, которое возникло у меня, когда я подобрала меч Ловии.
Это была магия.
Неожиданно ветер сменился мягким бризом, молнии перестали сверкать, а гром стих. Даже вечные облака начали рассеиваться, а небо разъяснилось и сделалось светло-серым.
Это неожиданное спокойствие заставило меня отвлечься от зазубренных чёрных пиков гор, видневшихся внизу в метре от нас и похожих на оскаленные зубы, от единорога-телепата, а также от мужчины, которого я обхватила руками, и которому, как я надеялась, я всё ещё могла верить.
Я подумала о Туони.
О Смерти.
Точнее о Боге.
Я не знала, что означала эта погода, и почему облака рассеялись и позволили выглянуть солнцу. Его настроения управляли погодой, и эти земли были погружены в относительную тьму с первого же дня его царствования.
Пока мы с ним не сблизились.
Возможно, для нас обоих дело было только в сексе, но именно из-за него в королевстве произошли значительные перемены — солнечный свет. Яркий солнечный свет.
Свет означал, что в данный конкретный момент времени Мор пребывал в хорошем настроении.
Интересно, думал ли Мор, что я всё ещё ждала его у алтаря? Может быть, именно поэтому небо, на которое больше не действовало заклинание Расмуса, было относительно ясным?
При мысли об этом у меня скрутило живот. Почему? Я не хотела выходить за Мора. Я не хотела становиться его женой. И всё же часть меня чувствовала себя виноватой за то, что я бросила его вот так. Интересно, чувствовал ли он, что его предали? Воспринимал ли он это как своё поражение, проигрыш, или ему
