столетних хитросплетений судеб российских прим. Той же первопрестольной. А за ней – и державы в целом. «Москва, по-видимому, сонная и вялая, занимающаяся сплетнями и богомольем, свадьбами и ничем – просыпается всякий раз, когда надобно, и становится в уровень с обстоятельствами, когда над Русью гремит гроза. Она в 1612 году кроваво обвенчалась с Россией и сплавилась с нею огнем 1812. Она склонила голову перед Петром, потому что в звериной лапе его была будущность России».
Меткие исторические реминисценции у Герцена почти всегда перерастают в пророчества. В этом его величие. В этом наша беда: «в звериной лапе его была будущность России…» Как в воду глядел: иным образом в будущность Россия входить так по сей день и не научилась.
Интересно, что было бы с русской историей, да и страной в целом, займись Герцен работой «по специальности»? Дипломированный астроном, выпускник естественного факультета МГУ, искушенный кристаллограф, короче – талантливый физик, а наверняка в будущем – и педагог, мог бы вполне украсить своим портретом галерею выдающихся естествоиспытателей московского университета. И занять vip-ложу в истории российской науки. Ан, нет: променял оную на историю самую.
Герцен не вошёл в историю, русская история вошла в него и обрела голос. Впрочем, не всегда благозвучный, иногда срывающийся в напряжении голосовых связок на крик и фальцет, но всякий раз слышный и различимый издалека. Что не мешает, впрочем, внутри себя этому голосу не прислушиваться и тщетно искать исторических благозвучий там, где за них по малодушию принимают уютную немоту.
Оцените, насколько современны и актуальны герценовские мысли и наблюдения, сделанные им полтора века назад. Как будто это о нас – о современной России.
“Шёл с благородными стремлениями и завязанными глазами”.
“Люди для мундира”.
“Цензоры качали головой, читая притчи Христа”.
“Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, учить с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного ребёнка”.
“Почётные ничтожества”.
“Правительствующая полиция”.
“Дети его были крещены в православную веру, то есть не имели никакой”.
“Броситься в отчаянное православие, в неистовый славянизм, если нет желания пить
запоем, сечь мужиков или играть в карты”.
“Славянизм, или русицизм, не как теория, не как учение, а как оскорблённое народное чувство, как тёмное воспоминание и верный инстинкт, как противудействие исключительно иностранному влиянию существовал со времени обрития первой бороты Петром I”.
“Появление полицейского в России равняется черепице, упавшей на голову”.
“Централизация может многое сделать для порядка, для разных общих предприятий, но она несовместна с свободой, ею легко народы доходят до положения хорошо бережёного стада или своры собак, ловко держимых каким-нибудь доезжачим”.
Александра Смирнова-Россет
Гоголь приезжал сюда в поисках «живых душ» – писать второй том «Мёртвых…». Каждое утро я мету под его окнами опавшую листву. Впрочем, окон не сохранилось. И дома – тоже. Но листва… Мне кажется, она помнит их шаги.
На этом месте была губернаторская дача. Очень давно. Когда вокруг них ещё не ставили каменные ограды. У четы Смирновых таких точно не было. Гоголь жил в их домике запросто. Вставал в 5. Пил по утрам кофе. Смотрел на крутые Яченские брега, на бор и садился за рукопись. Ту самую, которую потом сожжёт. На дворе стоял 1849 год.
С 1845-го Александра Осиповна была в чине губернаторши. У нас – в городе К***. Тяготилась им. Жаловалась в письмах Николаю Васильевичу: «общество испорчено навеки». Гоголь утешал Смирнову-Россет: «Вы устали – вот и всё!» И разъяснял своему задушевному другу, как бороться с усталостью. Увещевания впоследствии вылились в «Выбранные места из переписки с друзьями».
В 1849-ом приехал лично. И поселился напротив. Я имею ввиду – от меня. Каждое утро я прохожу мимо гоголевских пенат на службу. Подвизаюсь здесь же – на родине великой русской литературы. Говорят, самой великой. Но подтвердить это, увы, уже нельзя – она сожжена. Здесь, так сказать, роддом второго тома «Мёртвых душ». Но – не могила. И вообще: зачем он их назвал мёртвыми?.. Можете от того и не заладилось продолжение?..
Я почти слышу чтение таинственного второго тома. Один из самых немногих, кому посчастливилось. Поскольку – служу рядом. Гоголь всё любил держать в тайне. Изредка, правда, приоткрывая её завесу перед самыми доверенными. И в первую очередь – перед ней, умной и проницательной советчицей Смирновой-Россет. Вон там, за теми липами можно было отчётливо расслышать его голос. Вам интересно, какой он был, этот гоголевский тембр: высокий тенор или сочный баритон? Говорят, Чехов, такой интеллигентный и тонкий, разговаривал басом…
Наш город К*** не особенно знаменит губернаторами. Во всяком случае, ни один из них не был причастен к рождению великих поэм. Даже – рассказов. Может быть – анекдотов… А вот с губернаторшами – другое дело. Яркой супруге невыразительного Смирнова удалось примагнитить великие литературные творения. А за одно – и их творцов. Правда – уйти после этого в небытие: в нашем городе К*** никто нынче и не вспоминает о губернской предводительнице литературных гениев – Смирновой-Россет.
О её сердечном друге – Гоголе, впрочем, помнят. Памятник вот соорудили на месте, где Николай Васильевич гостил у губернаторской четы. И прочитал ей наиболее полный вариант уничтоженного впоследствии шедевра. Грустный какой-то памятник получился. И мрачный. Как будто Гоголь в городе К*** не родил великую книгу, а поджёг её. И тут же умер. Но могилы Гоголя в нашем городе К*** нет. И, слава Богу. Есть, правда, рядом другая – Циолковского. Но Константин Эдуардович своими рукописями, печку не растапливал. Знал, наверное, что не горят…
Короче, в нашем городе К*** есть местечко, где ещё витает дух обнародованной здесь и, якобы, уничтоженной где-то далеко великой книги. Я каждое утро обметаю вокруг опавшую листву. Так – на всякий случай. А то явится писатель, да на пару с губернаторшей и укорят: плохо приглядывали, заботами обошли – от того и не сохранили. Не беспокойтесь, Николай Васильевич, не переживайте Александра Осиповна, сберегаем…
Иван Гончаров
Если самых динамичных и зорких русских классиков – Пушкина, Толстого и Достоевского – очень трудно представить в роли непоседливых пилигримов, отчаянных мореходов и знатных географов, то самого медлительного и неповоротливого из них, самого тяжёлого на подъём и неприспособленного к бивуачному быту – ваятеля апатичного русского феномена "обломовщины", Ивана Александровича Гончарова – представить в роли просоленого морскими ветрами и прожаренного экваториальным пеклом литературного Магеллана вполне себе
