дачке, которую он построил у моря, не говорил разве что ленивый. И ничего! Зато что тут началось, когда одному из гинекологов пациенты на выписке презентовали торт! Беднягу чуть на доску позора не вывесили, приколотив тщедушную тушку гвоздями.
— Ну, тогда сам ищи, — взял на понт охранника Фокин.
— Да кого искать-то?
— Шастала тут у меня по отделению одна… Чернявая такая.
— Как это — шастала? Может, навещала кого?
— Понятия не имею. Ты же должен всех визитеров в журнал записывать? Вот и скажи мне.
— Не помню я никакой чернявой, — смутился охранник, откладывая злосчастный журнал в сторонку. Ясно же — далеко не всех он туда вносил. И никого он не убережет, если вдруг что. Не охрана, а одна профанация. Зато галочку поставили.
— Тогда врубай камеры. Некогда мне тут с тобой возиться.
Детский сад! Как будто персонал первым делом не выяснил, где эти самые камеры понатыкали. Да это было делом нескольких дней. А там даже как-то удалось разузнать, какие из них писали со звуком. Словом, разговоров было много, ну а толку — ноль. Потому что очень скоро смотрели эти камеры куда угодно, но только не туда, куда предполагалось. Что их стоило развернуть? А медперсонал жил своей привычной жизнью. Фокин о происходящем в перинатальном центре, конечно же, знал. Знал и не вмешивался.
— Да вот же она! — оживился Гордей, завидев на экране ту самую девочку. Вся в черном — пуховик, гамаши, платок — он бы ее сразу узнал.
— Может, в полицию позвонить? — задергался охранник.
— Зачем?
— Да хрен его знает, что у этой замотанной в голове. Может, у нее пояс шахидки под одеждой припрятан, на кой хрен ей еще так кутаться?
— На тот, что культура у них такая, — съязвил Фокин. Рыжий завис, никак не в силах понять, где был неправ.
— Так мне звонить в полицию или нет?
— Нет! Это мать одного из моих задохликов. Я ее не узнал в верхней одежде. Можно ее приблизить? Хочу убедиться…
— Еще бы!
Необычайно гордый собой парень зумом увеличил изображение. Ну, точно! Девчонка совсем. Глаза — огромные, темные, хоть икону с нее пиши. Правда, судя по одежде, девица совсем другой религии придерживалась. Брови вразлет, губы пухлые. Это он уже видел… Неудивительно, что родители ее прятали за унылыми тряпками. Удивительно, что все-таки недоглядели. Зато понятно, почему она ребенка оставила. Боялась наверняка. А теперь что? Решилась забрать? Или это разовая акция для успокоения совести?
— Ну так что, Гордей Саныч? Ваша мамаша?
— Моя. Все нормально, Кирюх.
Фокин похлопал охранника по плечу и направился к лифтам. Мало ему было проблем. Теперь еще этим голова забита. И девочку жалко, и его задохлика. Потому как одно дело, когда какая-нибудь непутевая ребенка бросает, и совсем другое, когда хорошая девочка, оказавшаяся в безвыходной ситуации.
— Ну, наконец-то! Ты где ходишь?!
— Ленка, а ты что здесь делаешь? Я думал, ты уже дома. С мужем.
— Ревнуешь? — довольно усмехнулась та. Гордей удивленно приподнял бровь. Ну, ведь и правда, с чего ему ревновать? Его все устраивает. Иначе бы он не ввязывался в подобные авантюры.
— Не чуди. Пусть у твоего Вадика на этот счет болит голова.
— Ревнуешь, — не слышала Фокина любовница. — Закрой дверь, — повторила настойчивей и рванула в стороны края халата. Тот был на кнопках — очень удобно. Раз — и все. Ну а Фокин что? Брал, раз предлагали, не отказывался. Моральный аспект его в этом случае не волновал. Он Ленку у мужа не уводил, и яйца к ней не подкатывал. Она сама ему в штаны залезла, а значит, какой с него спрос?
— Зверь ты, Гордей Александрович, — пропыхтела Ромашова четверть часа спустя и огляделась в поисках откинутых в сторону трусов. Грудь у Ленки была не ахти, лифчик она не снимала, так что вернуть себе надлежащий вид ей удалось быстро. А Фокину и вовсе нужно было только, сняв защиту, одернуть резинку штанов — и все. — Трам-бам — спасибо, мадам.
— А ты как в ординаторской, Лен, хотела? Чтобы я тебе предварительно ужин при свечах накрыл? Или застелил шелковые простыни?
— Злой ты! — надула та губы, кося под обиженную малолетку. — А я же… Я просто спросила. Для тебя стараюсь, между прочим. Может, тебе чего-то особенного в постели хотелось бы.
— А то как же? Хотелось бы для начала в нее лечь. И проспать часов восемь кряду. Чтобы бессонницы не было, и не будил никто.
— Знаешь что, Гордей Александрович, с таким отношением неудивительно, что ты до сих пор не женат!
Теперь уж Ромашова натуральным образом оскорбилась, но Гордею было плевать. Когда женщина сама себя не уважает, глупо рассчитывать на то, что кто-то другой станет.
— Все. Я ушла.
— Давай, Лен. Осторожней на дороге. Скользко.
Лена кивнула. Прошлепала тапками к выходу и обернулась:
— Вот ты меня осуждаешь, а зря. Дом, быт. Думаешь, это не приедается? Еще как. А мне всего тридцать три. И хочется… — горячилась она.
— Да я ж не против, — развел руками Фокин. И не осуждал он ее ни в коем случае.
— Любви хочется, понимаешь? А не жить по привычке, не ложиться в кровать к тому, кто опостылел хуже горькой редьки. Хочется брать от жизни все, она ведь вперед мчится так, что только дни успевают мелькать…
— Брать от жизни все — негигиенично.
— Только прошлый новый год встречали, и вот! Пролетел… — продолжила Ромашова, будто его не слыша. А потом как-то сдулась и рукой махнула: — Да что я распинаюсь? Нашла перед кем! Ты же… бесчувственный. Ты — сухарь! Знаешь что, Гордей Александрович? Иди-ка ты к черту! Нашелся мне праведник.
Дверь за собой Ленка захлопнула с оглушительным грохотом. Фокин хмыкнул, задумчиво растер широкой ладонью заросшую морду и покосился на часы. К черту — не к черту, а домой надо было ехать. Если никто не поймает на подходе, то удастся часов шесть поспать.
Пока грелась машина, он еще раз проведал своих задохликов, переоделся и крикнув: — Ань, я ушел, — побежал вниз.
К ночи пробки рассосались. Доехал быстро — хоть что-то радовало. А вот с парковкой не повезло. Пришлось покружить во дворах, выискивая местечко. Впрочем, в такое время на иное рассчитывать было глупо.
Домой попал только в одиннадцатом часу. Закрыл за собой дверь и, кажется, впервые за этот день остановился, осев на антикварный комод. Царившая в квартире тишина сегодня почему-то раздражала: скребла внутри, липла к уставшему телу, влажно дышала в ухо…
Фокин разулся, повесил парку в шкаф, пройдя в
