преломляет, шапку высокую надевает, ни перед кем ее не ломает и шуток не понимает. Детьми боярскими же не только дети владельцев вотчин назывались, а и владельцы пожалованных великим князем поместий, то есть дворяне.
Старший сын Устина звался Петр, средний-погодок Павел, а младший крещен Иваном, но все звали его Ласка. Старшие сыновья от первой жены выросли большие-пребольшие. Лошади на них косо посматривали, а кольчуги при богатырском вдохе на груди рвались. Младший же, от второй жены, как его ни кормили, ни до братьев не дорос, ни с отцом не сравнялся. Однако, ловким рос и быстрым, как хищный зверь ласка. Потому его так и прозвали.
Ловкостью своей Ласка не хвалился. Учили его ратным премудростям и отец, и братья, и даже воевода. Далеко пойдет, говорили. Но душа его не лежала к войне, а лежала к науке. Как бы мельницу сделать, чтобы малым ветром молола, или от водяного колеса что-нибудь в движение привести, или печку сложить, чтобы дрова горели медленно и тепло отдавали в дом, а не в дым. Вроде с пользой время проводит, а вроде и не очень. Придут татары, что им Ласка скажет? Что мужики хорошо муки намололи и кирпичей обожгли? Говорили дворяне между собой, что у Устина двое детей умные, а третий дурак. Но самого Ласку дураком в глаза не звали. Если только старшие, когда не в духе. Парень вроде не о войне думает, а характер-то у него потомственного воина, обид не терпит. Что на кулаках, что на саблях за себя постоит.
Другой отец запретил бы напрочь сыну все это баловство, но Устин побывал у разных немцев и латинян, посмотрел, что от наук бывает хозяйству прибыток, и от лишнего рубля не отказывался. Раз сыновние забавы исправно приносят в дом серебро, значит, пусть парень балуется.
Однажды осенью Ласка поссорился с отцом и уехал, куда глаза глядят. А дело было так:
— Видишь, Ласка, воробья? — спросил Устин, сидя на высоком крыльце терема.
— Вижу, батя, — ответил сын.
Воробей в полсотне шагов от них клевал что-то на вытоптанной земле между домами.
— А я не вижу.
Ласка не успел переспросить.
— Слышу «чик-чирик». И пятнышко серое в пыли скачет. В позатом году я бы его шагов за сто разглядел.
Оба вздохнули.
— Забирай мой лук, — сказал Устин, — Куда он мне теперь. Вот саблю пока не отдам.
— Эй-эй, батя! Рано ты себя хоронишь! У тебя пока что оба глаза на месте.
— Не в глазах дело. Сколько раз меня по голове били, я уж со счета сбился. Люди бают, с сильного удара и ослепнуть можно. Кто послабее, тот сразу. Кто покрепче, тот с годами.
— Так ты лечись.
— Нет здесь лекарства.
— Как нет-то? От всего есть лекарства. Даже от чего при прадедах не было. Вот Стефан Фалимирж из Кракова пишет, что одними только водками дюжину болезней лечить можно.
— И глаза?
— Не помню. Или вот латинский лечебник…
— Сын! Бросай эту ерунду!
— Как бросать, когда только начал? Водка есть, дальше травы подобрать и у нас на каждую заразу лекарство будет.
— Ересь это все. Прелестники пишут, из плута сбиты, мошенником подбиты.
— Как плуты-то? И епископы бывает, пишут.
— Латинские?
— Латинские. А что?
— Нечего православному латинских вероотступников читать. Разрешил на свою голову латынь эту богомерзкую учить!
— Так вся наука на латыни, как ее не учить?
— Твоя наука это конь да сабля.
— Еще читать да писать.
— Это надо.
— Считать. Оброк посчитать, фураж посчитать, добычу поделить. Купцы, опять же, чтобы не обсчитывали.
— И это надо.
— Языки учить ты сам наказывал. Много ли толку с пленных татар или поляков что-то спрашивать, если по-ихнему не разумеешь. И с немцами ловчее самому говорить, чем через толмача.
— На латыни только попы латинские брешут.
— Как попы-то, батя! Ты же сам рассказывал, что на латыни все рыцари из всех немецких стран немного, да понимают. И что есть морская страна, где говор на латынь похож.
— Эх, Ласка… Ты в посольство собрался? Никогда ты не будешь ни у каких немцев дальше остзейских. Даже до штирийских не доберешься, которые доспехи в складочку куют. И до земель короля Франциска, дай Бог ему здоровья, не доберешься. А уж туда, где говорят на вольгаре, год скачи — не доскачешь.
— Может, доскачу.
— Кто тебя пустит-то?
Оба вздохнули и помолчали.
— У алхимиков лекарство есть, панацея называется. Она вообще от всех болезней, — сказал Ласка.
— Сказка это. Не бывает такого лекарства. И алхимик тот помер.
— Ну, батя! Ты как сам помирать собрался. Давай я по миру проеду, лекарство тебе найду.
— Нечего попусту по миру гонять, дурацкие сказки слушать.
— Ну, батя! Сейчас столько ученых людей над лекарствами головы ломают. Разве хорошо по незнанию слепнуть, когда можно микстуру выпить — и здоров.
— В микстуру выпить и помереть я больше верю, — Устин начал сердиться, — И с водкой своей заканчивай. Побаловался. Хватит. Твое дело — конь добрый, да сабля вострая, да лук тугой. Нечего дома делать — в лес сходи, волков погоняй. Мужиков объедь, спроси разбойники не докучают ли.
— Как заканчивай? Только начал же. Гоню и буду гнать!
— Я вот не дам тебе больше пшеницы и не будешь.
— Ах не дашь! — Ласка вскочил, — Да я сам тогда куплю. Я не для себя стараюсь, серебро в дом ношу! За лекарством для тебя же готов на край света ехать!
— Грех сплошной в этой твоей водке. Черт ее выдумал, чтобы русский народ споить. А уж лекарства из водки как пить дать брехня.
— Да нечистый-то тут при чем? Вот те крест, батя, никакого колдовства там нет. Наука сплошная. Сбродить да перегнать.
— И наука твоя от бесов со всей твоей латынью, — если уж батя начал сердиться, то остановить его сможет только мама.
— Это ты меня сейчас бесознатцем обозвал? — Ласка норовом пошел в батю, — Вот брошу все и уеду, куда глаза глядят.
— На болото пойди, жабонят поешь, — усмехнулся Устин.
— Да ну тебя!
— И водку свою с собой забери, пока братья с Москвы не вернулись. Серебро в семью, говоришь, а половину того, что гонишь, Петр с Павлом
