представлялся в этих условиях погружением в своеобразный антимир.
Чтобы выжить, ассимилироваться, выстоять, надо было принадлежать к какому-нибудь сообществу, чаще всего земляческому. Ярославцы контролировали торговлю и трактирный промысел, костромичи – строительство, тверичи были сапожниками, калужане – извозчиками. Деревенских мальчиков отправляли к односельчанам-хозяевам. Они оказывались как бы в семье, жили вместе с собственником, приказчиками, преуспевали или не выдерживали стресса. Землячество выступало в роли своеобразной барокамеры, способствующей переходу от деревенской жизни к городской. Тех, кто выдерживал, ожидал приз: возвращение в деревню с немалыми для села городскими деньгами; превращение в горожанина – семейного, с приличным жалованьем старшего приказчика, буфетчика, главу строительной артели. Крестьянин мог рассчитывать на то, чтобы стать предпринимателем. Самые удачливые «питерщики» становились в Петербурге строительными подрядчиками, хозяевами мастерских, трактиров, лавок. Землячество выступало при этом поручителем, кредитором, источником необходимых связей и контактов.
Мир малого бизнеса почти не пересекался с другими социальными группами Петербурга. Здесь не бывало забастовок, хозяева не интересовались большой политикой, а разве что выборами в Городскую думу (там распределялись подряды из петербургского бюджета). Мир «апраксинцев» и «гостинодворцев» мало поменялся со времени их бытописателя Николая Лейкина: лавка, церковь, трактир (для деловых встреч), баня, газета «Петербургский листок». В Петербурге, в отличие от Москвы, позиции национальной буржуазии были слабыми: в столице не было Гучковых, Морозовых, Рябушинских. Уже дети вышедших в купцы крестьян получали среднее образование (чаще всего в училищах при немецких кирхах или в коммерческих) и стремились стать дворянами (получив орден за благотворительность или чиновничьей службой). Внуки оканчивали университеты и почти все переходили в первенствующее сословие. Елисеевы, Палкины, Меншуткины, Лейкины, Глазуновы уходили из бизнеса. Купцы не считались частью петербургской элиты, как это было в первопрестольной. Изысканное, тонное, как говорили тогда, петербургское общество смотрело на купцов с иронией, усмешкой. На купеческих дочерях гвардейские офицеры не женились, купцы за семейным столом в дворянских особняках не сиживали.
Крестьянка на Невском проспекте. 1899
Недавние деревенские жители преобладали и среди промышленных рабочих. Но на огромных столичных заводах земляческие связи слабели, постепенно начинали преобладать классовые. Более того, на заводах было распространено презрительное отношение к «деревенским» землякам, как к элементу темному, недалекому, склонному к рабскому подчинению.
Апраксин рынок. 1910-е
Став квалифицированным рабочим, крестьянин достигал потолка своей возможной карьеры. Переход на первую административную ступень в промышленности, на должность мастера была недосягаема для подавляющего большинства самых квалифицированных и знающих мастеровых. Здесь, в отличие от малого бизнеса, социальные лифты не работали: от этого у пролетариата повышенная социальная агрессивность, готовность к противостоянию с собственником и бунту против государства. И хотя промышленные рабочие составляли только 10 % населения Петербурга, именно они стали движущей силой в революциях 1917 года.
Примерно столько же, сколько промышленных рабочих, числилось в Петербурге прислуги – личной (кухарок, горничных, лакеев, поваров, нянек, гувернанток), домовой (дворников, швейцаров, водопроводчиков), учрежденческой и дворцовой. Они жили в хозяйских домах и квартирах, часто были почти членами семьи. Но у них была своя жизнь, свои конурки и комнатки около кухни, они не пользовались общим парадным ходом, а только черным. Кухарки и няньки мечтали выйти замуж за отставного гвардейского казака и принимали на кухне своих оказавшихся в столице земляков. Под одной крышей сосуществовали две цивилизации – как в «Плодах просвещения» Льва Толстого.
Лакировка галош на резиновой мануфактуре «Треугольник». 1910
Когда произошла революция, слуги пошли против хозяев. Как вспоминал в «Других берегах» Владимир Набоков о семейном особняке на Большой Морской, «я там родился – в последней (если считать по направлению к площади, против нумерного течения) комнате, на втором этаже – там, где был тайничок с материнскими драгоценностями: швейцар Устин лично повел к нему восставший народ через все комнаты в ноябре 1917 года».
Low middle[1]
Перед революцией Петербург – самый грамотный город России. Это не случайно. Столица (как и страна в целом) испытывала огромную потребность в сколько-нибудь образованных людях. Станочник должен уметь читать чертеж, половой и приказчик в лавке – считать деньги. Грамотность стала необходимым условием для профессионального и социального роста, от нее напрямую зависел жизненный уровень и размер заработка.
В результате грамотность городского населения стремительно росла.
Однако не будем забывать, что население столицы состояло в значительной степени из крестьян-мигрантов. Каждый год десятки тысяч новоселов прибывали в столицу, и хотя многие из них представляли такие относительно грамотные регионы, как Верхнее Поволжье, были и те, кто приехал из западных губерний – Витебской, Смоленской, Псковской, где писать и читать умело меньше половины населения.
Дом призрения малолетних бедных Императорского человеколюбивого общества. Воспитанники на уроке. Санкт-Петербург. 1900-е
В 1902 году соотношение между грамотными и неграмотными коренными жителями и приезжими выглядело так:
И Городская дума, и сами обыватели понимали необходимость начального образования. В начальной школе преподавали Закон Божий, церковное пение, чтение, письмо, начала арифметики, историю церкви и отечества.
В 1901 году в 712 начальных училищах обучалось 53,2 тыс. учащихся, в том числе 26,3 тыс. мальчиков и 26,9 тыс. девочек. К 1 января 1911 года всех начальных школ – и городских, и частных – было в Петербурге 1068. Школьным образованием было охвачено 80 % детей от 8 до 11 лет. В результате более 90 % подростков были грамотны. Если бы не постоянный приток мигрантов, молодой Петербург состоял бы поголовно из тех, кто получил хотя бы начальное образование.
При этом следует учесть, что начальные школы – замкнутая система. Общее среднее образование большинству петербуржцев было не по карману – обучение в казенном реальном училище или в гимназии стоило 50–100 руб. в год, а в частном – 100–250 руб.; средний годовой заработок петербургского фабричного рабочего составлял в 1914 году 355 руб.
Начальная школа – бесплатна, но ее выпускник не имел права автоматически продолжить обучение в среднем учебном заведении. Те, кто учились в городских училищах (как правило, четырехклассных), и питомцы гимназий, реальных и коммерческих училищ – не пересекающиеся множества.
Дореволюционная Россия не знала вечерних средних школ или, тем более, рабфаков. Похожую функцию осуществляло свыше 200 низших и средних профессиональных школ и курсов (около 20 тыс. учащихся): торговые, фельдшерские и акушерские школы, общины сестер милосердия, бухгалтерские и чертежные курсы, полковые школы (готовили унтер-офицеров),
