они, как длинные змеи, перевились и обвились вокруг моей головы. Я вижу теперь, что я совсем не хороша!» и, отдвигая несколько подалее от себя зеркало, вскрикнула: «Нет, хороша я! Ах, как хороша! Чудо! Какую радость принесу я тому, кого буду женою! Как будет любоваться мною мой муж! Он не вспомнит себя. Он зацелует меня насмерть».
«Чудная девка!» прошептал вошедший тихо кузнец, «и хвастовства у нее мало! С час стоит, глядясь в зеркало, и не наглядится, и еще хвалит себя вслух!»
«Да, парубки, вам ли чета я? Вы поглядите на меня», продолжала хорошенькая кокетка: «как я плавно выступаю; у меня сорочка шита красным шелком. А какие ленты на голове! Вам век не увидать богаче галуна![19] Все это накупил мне отец мой, для того чтобы на мне женился самый лучший молодец на свете!» и, усмехнувшись, поворотилась она в другую сторону и увидела кузнеца…
Вскрикнула и сурово остановилась перед ним.
Кузнец и руки опустил.
Трудно рассказать, что выражало смугловатое лицо чудной девушки. И суровость в нем была видна; и сквозь суровость какая-то издевка над смутившимся кузнецом; и едва заметная краска досады тонко разливалась по лицу; и все это так смешалось и так было неизобразимо хорошо, что расцеловать ее миллион раз — вот все, что можно было сделать тогда наилучшего.
«Зачем ты пришел сюда?» так начала говорить Оксана. «Разве хочется, чтобы выгнала за дверь лопатою? Вы все мастера подъезжать к нам. Вмиг пронюхаете, когда отцов нет дома. О! я знаю вас! Что сундук мой готов?»
«Будет готов, мое серденько, после праздника будет готов. Если бы ты знала, сколько возился около него: две ночи не выходил из кузницы; зато ни у одной поповны не будет такого сундука. Железо на оковку положил такое, какого не клал на Сотникову таратайку, когда ходил на работу в Полтаву. А как будет расписан! Хоть весь околоток выходи своими беленькими ножками, не найдешь такого! По всему полю будут раскиданы красные и синие цветы. Гореть будет как жар. Не сердись же на меня! Позволь хоть поговорить, хоть поглядеть на тебя!»
«Кто ж тебе запрещает, говори и гляди!»
Тут села она на лавку и снова взглянула в зеркало и стала поправлять на голове свои косы. Взглянула на шею, на новую сорочку, вышитую шелком, и тонкое чувство самодовольствия выразилось на устах, на свежих ланитах[20] и отсветилось в очах.
«Позволь и мне сесть возле тебя!» сказал кузнец.
«Садись», проговорила Оксана, сохраняя в устах и в довольных очах то же самое чувство.
«Чудная, ненаглядная Оксана, позволь поцеловать тебя!» произнес ободренный кузнец и прижал ее к себе, в намерении схватить поцелуй; но Оксана, отклонила свои щеки, находившиеся уже на неприметном расстоянии от губ кузнеца, и оттолкнула его. «Чего тебе еще хочется? Ему, когда мед, так и ложка нужна! Поди прочь, у тебя руки жестче железа. Да и сам ты пахнешь дымом. Я думаю, меня всю обмарал сажею».
Тут она поднесла зеркало и снова начала перед ним охорашиваться.
«Не любит она меня!» думал про себя, повеся голову, кузнец. «Ей всё игрушки; а я стою перед нею, как дурак, и очей не свожу с нее. И всё бы стоял перед нею, и век бы не сводил с нее очей! Чудная девка! Чего бы я не дал, чтобы узнать, что у нее на сердце, кого она любит. Но нет, ей и нужды нет ни до кого. Она любуется сама собою; мучит меня бедного; а я за грустью не вижу света; а я ее так люблю, как ни один человек на свете не любил и не будет никогда любить».
«Правда ли, что твоя мать ведьма?» произнесла Оксана и засмеялась: и кузнец почувствовал, что внутри его всё засмеялось. Смех этот как будто разом отозвался в сердце и в тихо встрепенувших жилах, и со всем тем досада запала в его душу, что он не во власти расцеловать так приятно засмеявшееся лицо.
«Что мне до матери? ты у меня мать и отец и все, что ни есть дорогого на свете. Если б меня призвал царь и сказал: «Кузнец Вакула, проси у меня всего, что ни есть лучшего в моем царстве, всё отдам тебе. Прикажу тебе сделать золотую кузницу, и станешь ты ковать серебряными молотами». — «Не хочу», сказал бы я царю, «ни каменьев дорогих, ни золотой кузницы, ни всего твоего царства: дай мне лучше мою Оксану!»
«Видишь, какой ты! Только отец мой сам не промах. Увидишь, когда он не женится на твоей матери», проговорила, лукаво усмехнувшись, Оксана. «Однакож дивчата не приходят… Чтоб это значило? Давно уже пора колядовать. Мне становится скучно».
«Бог с ними, моя красавица!»
«Как бы не так! с ними, верно, придут парубки. Тут-то пойдут ба́лы. Воображаю, каких наговорят смешных историй!»
«Так тебе весело с ними?»
Чорт отправился вслед за Солохой…
«Да уж веселее, чем с тобою. А! кто-то стукнул; верно дивчата с парубками».
«Чего мне больше ждать?» говорил сам с собою кузнец. «Она издевается надо мною. Ей я столько же дорог, как перержавевшая подкова. Но если ж так, не достанется по крайней мере другому посмеяться надо мною. Пусть только я наверное замечу, кто ей нравится более моего; я отучу…»
Стук в двери и резко зазвучавший на морозе голос «отвори!» прервал его размышления.
«Постой, я сам отворю», сказал кузнец и вышел в сени, в намерении отломать с досады бока первому попавшемуся человеку.
_____
Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что чорт перепрыгивал с одного копытца на другое и дул себе в кулак, желая сколько-нибудь отогреть мерзнувшие руки. Не мудрено, однакож, и смерзнуть тому, кто толкался от утра до утра в аду, где, как известно, не так холодно, как у нас зимою, и где, надевши колпак и ставши перед очагом, будто в самом деле кухмистр, поджаривал он грешников с таким удовольствием, с каким обыкновенно баба жарит на Рождество колбасу.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одета, и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как человек, летящий на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
Чорт таким же порядком отправился вслед за нею. Но так как это
