на мокром песке и седой глине солончака, куда по каменным желобам стекает бурая пенистая вода.
По старой, мощёной в четыре колеи дороге, что вдоль берега ведет из Коугчара на Бугден, держит путь одинокий всадник в синей шинели и форменной мохнатой шапке с белым плюмажем. Под копытами его статной, широкогрудой вороной потрескивают льдинки. Ноги, обутые в тяжёлые сапоги, размеренно покачиваются в стременах.
Шквал прошёл. Пахнуло дымом… Всадник поднял голову. Рукою в кожаной перчатке, снимая дремоту, провёл по лицу.
Глиняные тёплые домики… там, по пути, меж морем и дорогой… Возле каждого — аккуратная копёночка тростника, на топливо — на берегу с дровами небогато. Мешают они его с какой-то дрянью и так топят. На окнах — ставни, замкнутые изнутри хитроумною щеколдой.
Попробуй, прорвись в нашу крепость.
— Хххак!
Всадник мрачно перекатил в зубах мундштук пустой вересковой трубки. Времена… Что с них брать, с голоштанных?
Кроме, возможно, табаку.
Подумав о табаке, он в который раз поглядел на заросли прошлогодней полыни у обочины. Когда-то в походах случалось курить и не такое.
Некогда, когда-то… Давно, недавно ли? И каждый из твоих сорока восьми лет — наезженная дорога, где известен каждый ухаб и каждый куст чертополоха на обочине. Уходит вглубь памяти прошлый год, а он, вдруг, оказывается, был не прошлый, а позапрошлый, а тот, что был позапрошлым, вообще пропадает непонятно куда, и годы разбегаются, как перепуганные кони, и среди них, растерявшийся — ты, непроворный табунщик…
Он вновь пошевелил во рту отвратительно пресный мундштук. Нет уж! Вначале кури полынь, затем сам у дороги ложись. И потом, после того, что случилось, если Бог и поможет спуститься на землю, то никакому чёрту не помочь вскарабкаться обратно в седло.
Проклятая спина… И — вчерашняя орава пьяных подонков, называвших себя "стадом Господним", что неоткуда взялись в Коугчаре…
"Слезай сюда, чаттарец! Ну, слезай, слезай, па-га-вар-рим!"
Двоим пробил башку, это точно. Жаль, не догнал того, с дубиной… Любит эта мразь заходить со спины.
Может быть, тогда и выронил кисет?
— Аррр, инта каммарас! — прорычал он, стискивая зубы. — Ну и что теперь делать? Что теперь делать?..
Да, жаль, не догнал остальных. Среди них мог быть кто-нибудь из тех, кто…
Перестань, перестань, сказал он себе. В третий раз возвращаться к обугленным стропилам, которые чуть припорошил снежок…
Айхо, доченька, да где ты… Что со всеми вами… И где был я в это время…
Глухие, холодные стены вознеслись над ним, покрасневшие талые ручьи разливались по мостовым Коугчара. Снег на чёрном угле. Твёрдое, промёрзлое дерево скамейки, на которой летом засиживались, бывало, затемно. Колючие капли дождя на ветру.
И ещё… старик, в хижине которого пришлось переждать эту ночь. Старик, что поведал о том, что двумя днями раньше творилось в чаттарских кварталах города… Измождённое лицо, корявые пальцы, чёрные зубы, которыми он как голодный волк вцепился в кусок сушёного мяса… Стоит ли человеку доживать до этих лет? Тем более, что, говорят, иным в преклонные годы просто омерзительно хочется жить…
Сойти с ума и… вперёд, на собственный "бодариск"? Или загнать в зубы ствол карабина? Дескать, дождался-таки своего часа, сынок? Или… действительно вернуться? Теперь насовсем?
Жаль, не догнал остальных…
Начинаем сначала, сказал он себе мысленно. Этот день — начало. Тебе сорок восемь, и зовут тебя Гриос, и ты добротно слеплен Мастером из лучшей земной глины. Ты движешься в направлении на Бугден. Там, в твоей солдатской книжке есть что-то за подписью маршала Варадоса.
Выдумал кто-то эти книжки. Был ты капитан Гриос — стал ты рядовой Гриос… пусть даже и рядовой гвардии.
Запись просрочена — пустяки. Белый плюмаж на шапке и синяя шинель чаттарских гвардейцев… что может быть лучшим пропуском… Куда теперь?
Или… больше некуда?
Он только сейчас обратил внимание на отчетливый перестук копыт, быстро приближавшийся из-за спины. Как будто кто-то звонко и торопливо постукивал ногтями по натянутой коже барабана.
Гриос машинально потянул с руки перчатку.
— Вот и табачок, — сказал он.
Повернул вороную и на всякий случай нащупал там, внизу, справа, ствол карабина, который как это заведено у чаттарцев, помещается за спиной прикладом вверх.
— Спаситель ты мой…
И прикрываясь рукавом от проглянувшего солнца, приметил, что измученный скачкой конь устало выбрасывает ноги, а неумело схваченный повод проскальзывает у седока в пальцах.
Чёрт-те что стряслось у малого, успел подумать он, выезжая на середину дороги. Да и кто он может быть такой? Дурное время, когда на каждого встречного глядишь, держа наготове оружие…
Хотя, инта каммарас, какая мне, к чёрту, разница, кто он такой и как называла его в детстве мама?..
— Эээ, сынок, да у тебя и стремена толком не подобраны… А ну, постой. Давай-ка разберём, в чём тут дело…
— Стой! — привычно гаркнул он.
Выстрел ударил ему в глаза!
И — будто заледенелой веткой хлестнуло по лицу…
Чаттарец ещё не успел сообразить что к чему, а руки сами, срывая ремнем золочёные пуговицы, вывернули из-за спины ствол карабина.
Он ответил выстрелом на выстрел привычно, из-под руки, почти не целясь. Противник, продолжая нестись во весь опор, пригнулся, как бы пытаясь укрыться за конскую шею. Не попал, подумал Гриос.
И в это же мгновение тот, глупец и торопыга, потерял поводья, всем телом подался вперед, на гриву. Конёк, не удержав равновесия, провалился передними ногами и с размаху перекатился через голову вместе с седоком.
Ах, ты, ах ты, ах ты!..
Гриос, помедлив, тронул шпорами вороную, но та не пошла — замерла как вкопанная.
— Дура, дрянь, ослица! — озлился чаттарец. — Тебе "хаш-хаш" крикнуть?
По щеке его вновь мазнуло что-то ледяное-холодное, белёсое.
Дернул, оторвал, отшвырнул прочь подрубленный пулей плюмаж. Постанывая от боли в спине и шее, принялся сползать наземь. Краем глаза уловил: нечаянный противник, залегши за конем, выставил вперёд руку.
— Ага. Целишься, сынок? — переводя дыхание, спросил чаттарец. — Ну, целься, целься… Может быть, ты и прав.
Лошадь, не давая себя огладить, пятилась задом. Гриос отбросил поводья и непроворно, по-волчьи поворачивая с головой тяжёлые плечи, зашагал в сторону противника. Солнце било в глаза. Обидно было умирать, так и не выкурив табачку…
— Эй, ты, послушай! — крикнул он.
Злополучный скакун следил за подходившим гвардейцем. Кипящей в ноздрях и глотке красной пеной захлебывался конь, бессильно сгребая ногами смёрзшийся навоз и ржавую глину дороги.
Его хозяин завалился в талую грязь возле конской спины, далеко вперёд выбросив руку с расставленными белыми пальцами…
— Инта каммарас!
Чаттарец передёрнул затвор и прицелился. Тускнеющий конский глаз отразил белое, в
