первого курса был диктант. После него в класс вошел Грачья, бросил на стол странички с диктантом и принялся нас обличать. Самый умный из группы Митя Прокофьев сделал всего восемь ошибок и получил три с минусом. Дмитрий действительно был одарен способностями к языку (он потом выучил еще и иврит). Самый глупый сделал сорок восемь ошибок (может, и больше). Да, подумалось мне, прав был Грачья, когда, первого сентября сказал, что набрали идиотов. Главным идиотом оказался я.
Нас заставляли учить наизусть небольшие арабские тексты, некоторые из них запомнились навсегда. Как-то раз в Бильбейсе арабский капитан, послушав мой перевод какого-то авиационного регламента, с раздражением спросил: «Ты вообще правильно говорить умеешь?» – и от обиды я продекламировал ему один из выученных на первом курсе текстов. Капитан обалдел, а потом заключил: «Ты арабский знаешь, но учи термины».
На втором курсе мы переписывали тексты, написанные нашими предшественниками. Выяснилось, что лучше всех эти тексты писал и знал наизусть некий Витенька Посувалюк, – так ласково называла его наша преподавательница арабского Людмила Григорьевна Ковалева. И ежесекундно ставила нам его в пример. Витеньку Посувалюка мы ненавидели дружно, всей группой.
Напрасно. Виктор стал выдающимся дипломатом, служил послом в Ираке, а затем стал заместителем министра иностранных дел Российской Федерации. Он слишком рано ушел из жизни, что нанесло урон российской внешней политике. При сумасшествии, которое назвали «арабской весной», после нее Виктор наверняка добился бы большего, чем нынешние российские политики.
Возможно, я не прав, но, похоже, нынешняя ближневосточная дипломатия с точки зрения профессионализма уступает прежней. Она слишком несамостоятельна, зависима от Администрации Президента, является не более чем исполнительницей ее указаний. Недаром обмолвился однажды на заседании Совета по внешней и оборонной политике Сергей Лавров: «Я занимаюсь не внешней политикой, а дипломатией». Нет фигур, сравнимых с Евгением Максимовичем Примаковым или с тем же «Витенькой» Посувалюком.
В связи с Примаковым упомяну одну не лестную для меня историю. В свою бытность директором Института востоковедения АН СССР он принимал какого-то арабского деятеля. В этот момент я проходил по второму этажу мимо его кабинета. И какой-то «негодяй»-начальник велел – пойди, помоги там ему с арабским языком. И втолкнул в кабинет. Когда я запереводил, Евгений Максимович посмотрел на меня не скажу с брезгливостью, но с явным сожалением. Потом он и его гость продолжили разговор на хорошем арабском языке. Легким мановением руки директор отпустил меня на все четыре. Примаков, вопреки тому, что о нем некоторые судачат, арабский знал очень хорошо.
О Посувалюке я узнал еще до поступления в институт. Придя подавать документы, я увидел в огромной, великолепной институтской стенгазете его фотографию и заметку, что, – точно формулировку не помню, – студент Виктор Посувалюк награжден медалью за боевые заслуги за проявленный героизм, и позавидовал рано ставшему знаменитым студенту.
Среди прочих окончивших ИВЯ знаменитостей упомяну Жириновского, учившегося года на три старше в турецкой группе. Позже расспрашивал его однокурсников, что это был за человек. Его никто толком и не помнил. Незаметной он был персоной, пока не связался со странной фирмой «Завидия», выведшей его в «политические персоны». Учился, но уже позже афганист Евгений Киселев. Есть нынешний путинский пресс-секретарь Дмитрий Песков, который, зная турецкий, должен разбираться в Турции, но, похоже, его профессиональные знания в российской политике на Ближнем Востоке не слишком востребованы.
Помимо фото Посувалюка, в стенгазете попалась заметочка, в которой говорилось, что студент Г. Косач не едет в зарубежную командировку «за аполитичные высказывания в дни Шестидневной войны».
Какие уж там аполитичные высказывание допустил в то время Гриша, можно только догадываться. Спустя много лет крупнейший в России специалист по Саудовской Аравии профессор Григорий Григорьевич Косач сказал что-то вроде того, что его не так поняли.
Нас учили разные преподаватели, учили разным языковым аспектам. Самыми непонятными были занятия с Алкаином Альбертовичем Санчесом. Он втолковывал нам арабскую грамматику. Не имея ни малейшего призвания к лингвистике, я слушал его лекции, как эхо в сосновом бору. Красиво, но непонятно. Поэтому я и говорю по-арабски с минимумом грамматических изысков.
Не могу не вспомнить добрым словом об Элеоноре Порфирьевне Бобылевой, пытавшейся учить нас синхронному переводу. Быть синхронистом – артистический дар. Сделать синхронистом абы кого невозможно. Эленора Бобылева это понимала и раздражалась. И все-таки какие-то первичные истины синхрона она в нас вдолбила.
Однажды Эленора Порфирьевна устроила дерзкий эксперимент: рассадила нас в наушниках по кабинкам и сказала, что включает магнитофонную запись отрывка из Тургенева, который мы должны хоть как-то перевести на арабский. Далее планировалась публичное прослушивание получившегося перевода.
Представьте себя в закупоренной кабинке, в ушах звучит описание природы русского классика (он был дока по этой части), которое надо переложить на язык, где пишут справа налево. Вообще русскую классику переводить на чужой язык невозможно. Ну почти невозможно. Хотя моему другу Абдалле Хаба это удается. Как-то раз он дал свой перевод чеховского «Медведя». Здорово!
Так вот, сижу я кабинке, потею от ужаса, а из наушников: «…по серому небу тяжко ползли длинные тучи; темно-бурый кустарник крутился на ветре и жалобно шумел…» Пытаюсь войти в литературу, со страху забываю даже знакомые слова и… матерюсь, матерюсь – я ж здесь один, никто не слышит. Выпустила Элеонора Порфирьевна нас из кабинок, дала послушать, чего мы там напереводили, а потом сказала: если хотите послушать Малашенко, то пусть девушки выйдут. Если записать перевод классика на бумаге, это выглядело бы так: «темно-бурый кустарник н/л[9] крутился на ветре н/л. И н/л жалобно шумел н/л».
Помимо с нами, грешными, Бобылева работала с разной публикой. Например, ставила арабское произношение хору, кажется, Приволжского военного округа, которому предстояло на гастролях в Египте исполнять песню «Родина моя» (местный аналог «Широка страна моя родная»), что по-арабски звучит – «биляди». Представьте припев песни в исполнении сотни здоровых русских мужиков в военной форме, вы не ослышались, именно: «Биляди, биляди, биляди…» – и учтите, что в хоровом исполнении первая «и» редуцируется.
Обучение арабскому языку могло принимать самые разные формы. Качественный арабист должен знать арабский мат. Юноши осваивали его самостоятельно. Рассказывали, что с девушками проводились спецзанятия. Как и кто проводил, сказать не берусь. Однако необходимость в такого рода обучении сомнений не вызывала.
Легенда. Рассказывают: одной девочке, не то старшекурснице, не то целой выпускнице, поручили работать с небольшой арабской делегацией. Это были египтяне, которые мгновенно сообразили, что юная леди петрит только на классической арабской «мове», а с матом вообще незнакома. Вот они с ней матом и разговаривали.
Бедняжка ничего не понимала, зато с радостной улыбкой кивала головой. Барышня была на редкость старательной и записывала все услышанное от братьев-арабов в блокнотик. Блокнотик показала искушенной подруге. Та ей популярно объяснила, как к ней обращались зарубежные гости и что ей предлагали. К делегации вернуться она отказалась, зато сленг выучила.
И еще одно имя – Харлампий Карпович Баранов. Он у нас не преподавал. Мы его никогда в жизни не видели. Я о нем только читал в сделанной в Институте востоковедения книжке «Слово об учителях». Харлампий Карпович был нашим «злым гением». Он создал главное орудие пыток – арабско-русский словарь.
Словарь был нашей путеводной звездой, иконой. Без него понять и перевести что-либо с арабского языка было невозможно. Словарь был толст и огромен. У каждого порядочного арабиста он сохранился надорванным, измятым, даже изжеванным. На четвертом курсе от моего словаря отвалилась обложка.
Много лет спустя мне подарили новый. И у меня оказалось целых два барановских словаря. Встал вопрос – зачем нужен старый. Выбросить рука не поднялась. До сих пор стоит на полке без обложки
