уже глядела, отстранясь,
уже покинув оболочку.
Как после ими овладела страсть.
Как стражник, с ней совокуплённый,
рвал ту её накидку в клочья,
весь в забытьи, что жизнь он о́тнял.
Я б отомстить ему хотел. Сейчас, сегодня.
Хоть это больше память, нежели боль.
Века прошли, и ангелу негоже
спускаться в месть. На кой
мне эта справедливость, когда ни человека больше,
ни души.
А всё же что-то сердце хочет.
Воспоминание о зле живёт, першит.
Гаардвал:
Среди всех прочих
моих жизней есть не одна,
где я был воином. Однако,
рассказ во мне разбередил виденье.
Рубака
старый, хижина, крыльцо.
В смятенье
женщина с богатой
свитой перед ним остановилась.
От свиты отделилась
и к нему бежит, лицом
скуластая девчушка,
с косичками, лет десяти.
Он смотрит пристально в её глаза,
под дужки
тёмные бровей, и видит в ней себя.
Чуть позади —
пейзаж: плато, каньона край, и дальше радуга над
пропастью
цветным горбом.
Ну что сказать?
Тот воин – бывший я,
но это о другом.
Довольно глупости.
Как ты заметил, давно уж нет ни тела, ни души.
Лишь прошлое живёт воспоминаньем,
и то, как будто не про нас.
Так что решим
мы с перенаселеньем? Точнее, со странным
качеством к нам приходящих душ?
Мы станем
делать, как и в предыдущий раз?
Опять война, чума, «испанка»?
Малколам:
Спокойно, друг мой. Бери перо и тушь,
вот банка,
и вот неразрываемый пергамент для приказа.
Давно я размышляю над проблемой.
Не так всё худо.
Нам нужно маловероятное событие – непобедимая
зараза,
но из природных компонентов.
Гаардвал:
Ты говоришь про чудо?
Малколам:
Да, но про отрицательное чудо.
К примеру, вирус,
состоящий из агентов,
частей, почти несовместимых,
а всё ж, теоретически возможных вместе слиться.
Одномоменто,
как в цепочку эшелон,
когда б условия невероятные сложились.
Такую дрянь, чтоб в воздухе носиться
могла и, чтоб при этом поражала тяжело,
опасною болезнью
часть населения,
но небольшую, так, процентов десять.
Из заболевших, отобрав немного слабых,
тех вовсе насмерть жалить.
Внедрим идею эту в голову учёным
какой-нибудь одной державы,
стремящейся к господству.
Пусть мысли сами к ним пришли бы, как бы.
У Уравненья жизни есть такое свойство.
Приглушим пару коэффициентов чёрным,
а эти, посмотри, и эти, – поменяем местом.
Баланс останется, а чудо – всё. Уже пошло
в работу. Поток живого
помельчал у берегов.
Гаардвал:
Детей не трогаем?
Малколам:
Да, их – неинтересно.
Мы в этот раз начнём со стариков.
Пускай пожившие, созревшие душой,
к нам в тонкий мир придут сначала.
Возможно, это будет хорошо,
да и не так жестоко. Что ты замолчал?
Гаардвал:
Я думаю, как нам измерить эффективность,
чтоб знать, когда остановить болезнь?
Или, когда пора другую сделать разновидность,
коль версия один сведётся просто в плесень?
Малколам:
Придется ангела послать
в обличье взрослом,
и по тому, как он там пострадает,
мы будем знать,
насколько вирус получился грозный
или легчая,
чуть не исчезая,
подспудно,
болезнь уйдёт под знанием врачей.
Гаардвал:
Ворота все – камней уж груда.
Какой остался нам ещё из трёх ключей,
чтоб ангела послать для смерти на планете?
Я против, есть получше
способы измерить
эффективность чуда,
Малколам. Убийство целого не восстановит душу.
Малколам:
Ты мягок стал
с тех пор, как воином рождался, Гаардвал.
Я буду делать так, как я сказал.
Есть Уравненье, и не мне его нарушить.
Чем мёртвый ангел не расплата за простуду?
Часть первая
I.
Бард:
Другое место. Тоже тонкий мир, но, видимо, пониже,
Стенки, пол – всё выглядит покрепче.
Здесь трое ангелов ведут свою беседу
в форме людей, но с крыльями. Одна из них чуть слышно,
про себя, не отрывая взгляда от соседа
слева, шепчет.
Исабель:
Ах, как он смотрит не неё! Она в своём земном обличье
так хороша! Девичье
что-то в ней живёт, что позже в женщине, в матроне
найти так трудно.
Обычно,
возродившись ангелом, становятся спокойней,
но вот Адель другая,
в движеньях – грация, а размышленья – му́дры.
Как смотрит он! Совсем не отрываясь,
а ей, похоже, всё равно.
Она, по-дружески играясь,
клонясь, сгибаясь, двигая плечом,
его сама, того не замечая, привечает.
Как много ей дано!
А он ведётся. Только всё впустую.
Ведь лишь взаимная любовь
двух ангелов на новую ступень поднять сумеет, творя
единого,
но с высшей сутью
из обоих.
Сама себе признаюсь – я ревную.
Он, как прекрасная картина,
напоминает что-то. Точно!
Он похож на то лицо с одной панели
старой. Портрет фаюмский, и в такое же одет бельё.
Она ж ему годится в дочки!
Ах, как глядит, весь очарованный Аделью
и не отводит взгляда от неё.
Бард:
Они беседуют.
Свет, будто бы закатный, но темнота ещё не скоро
за ним последует.
Адель смеётся шутке Загадора,
тот улыбается в ответ,
довольный тем, что произвел эффект.
Лишь Исабель меж ревностью и дружбой,
