перевод которой вышел в Германии в 1925 году[14]. В январе
следующего года он лично познакомился со Шмелевым в Париже. Там же он общался с Мережковским, Буниным и философом Львом Шестовым. В 1925 году в статье «Германия и демократия» Томас Манн все еще придерживался своей «геополитически» обобщенной теории «азиатизма»[15], но к этому времени его толкование революции в России стало уже более сдержанным. Заочная полемика со Шмелевым в очерке «Парижский отчет» свидетельствует о том, что миф социализма, т. е. позитивная, рационально «устремленная в будущее» идея, все более привлекала его. Атрибуты, которые хотя бы как-то смогли бы скомпрометировать ее, в том числе и «азиатская» жестокость, отходили для него на задний план. Германское общество начала двадцатых годов с интересом открывало для себя националистическую, «обращенную вспять» мистику – культы, которые восходили к германскому язычеству и были взяты на вооружение НСДАП, основанной в 1920 году. Томас Манн воспринимал эту темную мистику как угрозу своей новой идеологической конструкции. В этих условиях миф социализма казался ему светлым и стабилизирующим началом. О советской действительности он старался высказываться отстраненно и дипломатично.
Весной 1926 года, после богатой впечатлениями поездки во французскую столицу, Томас Манн работал над «Парижским отчетом». К этому времени относится его письмо к Наживину, датированное восемнадцатым апреля. Григорий Распутин, чьим именем озаглавлен трехтомный роман Наживина, был благочестивым сибирским крестьянином и богословом-самоучкой. В 1905 году он прибыл в Санкт-Петербург, где риторическим даром вскоре обратил на себя внимание аристократии и архиереев Православной церкви. Через некоторое время он был представлен Николаю II. В 1907 году он временно излечил больного гемофилией наследника престола, которому тогда было три года. Распутину и впоследствии удавалось облегчить его страдания, в результате чего он снискал репутацию целителя-чудотворца и приватного друга Царской фамилии. Иногда его мнение спрашивали и в связи с политическими делами. Его имя было окружено слухами и домыслами, в частности ему приписывали не подобающее его статусу влияние на ответственные решения во время Первой мировой войны. В 1916 году несколько высших аристократов заманили его в ловушку и убили. Многочисленные публикации и кинофильмы свидетельствуют о том, что миф Распутина живет и по сей день.
Произведение Наживина не было романом о Распутине. Автор скорее создал панораму общественной жизни России в период примерно с 1913 по 1920 год. Артур Лютер, филолог и знаток русской литературы, писал в предисловии к «Распутину»: «Итак, глубокий пессимизм определяет настроение этой книги». По мнению Лютера, Наживин, изображая революцию, не принимает сторону «белых» или «красных». «Добро и зло он видит равномерно распределенными между обеими сторонами; его герои, по большому счету, “беспутны”, растеряны, они не знают, куда им идти и что с ними будет»[16].
Лютер, однако, не собирался представить читателю безнадежно пессимистический роман. В конце предисловия он отметил, что в этой книге, несмотря ни на что, есть что-то утверждающее, вера и надежда, любовь к человеку. Что касается взглядов Наживина на будущее России, то Лютер цитирует письмо писателя к переводчику романа Эдуарду Зиверту: «Наше спасение состоит в том, чтобы освободиться от грязного кошмара прошлого, не попадая при этом в когти к большевикам»[17]. Какую конкретную политическую и духовную форму должно иметь это «спасение», Наживин – что для него характерно – не сообщает. Воззрения его героев – безразлично, консерваторы они, либералы или революционеры, – производят впечатление удручающей банальности.
Насколько же серьезно следует воспринимать комплименты Томаса Манна по адресу Наживина? Может быть, они были только вежливой фразой? Заключительные слова письма создают впечатление, что он либо читал роман Наживина очень поверхностно, либо к тому моменту еще не дочитал до конца. «Надеюсь, – писал Томас Манн, – что Вы довольны немецким переводом и что на нашу публику Вы произведете такое же глубокое впечатление, какое Ваш роман, без сомнения, произвел у Вас на родине».
Описание зверств большевиков в конце третьего тома «Распутина» сделало бы публикацию романа в Советском Союзе невозможной. Более того, если бы рукопись попала к властям, то автор был бы неминуемо арестован и обвинен в контрреволюционной деятельности. Мог ли Томас Манн не знать об этом? Его высказывание в данном случае никак нельзя объяснить тривиальной неосведомленностью европейца. Еще в 1919 году он писал о ситуации в Советской стране: «Интеллектуалы, которые отказываются присягать коммунизму, вынуждены голодать, бежать: Мережковский, Андреев. Тирания должна быть страшной»[18][19]. В «Парижском отчете» он выразился о терроре в Советском Союзе еще яснее. Те, кто представляет несравненную эпическую традицию и культуру России, писал он, считаются «там сегодня контрреволюционерами, буржуа, антипролетарскими элементами, политическими преступ-19 никами», им приходится «эмигрировать, если удается спастись». Может быть, Томас Манн ко времени написания письма Наживину прочитал его роман не полностью, только отрывками?
Некоторые обстоятельства говорят о том, что он не только вежливо полистал книгу, которую ему прислал русский коллега. Встреча с эмигрантами в Париже зимой 1926 года стала самым интенсивным личным соприкосновением Томаса Манна с «русской сферой». Подробнее всего он рассказывает в «Парижском отчете» о своем «неформальном» визите к Шмелеву, чья трагическая эпопея «Солнце мертвых» глубоко его взволновала и вызвала у него смешанные чувства[20]. Письмо к Наживину было, как уже упоминалось, написано в тот же период, особенно тесно связанный для Томаса Манна с «русской» темой.
И в «Солнце мертвых», и частично в «Распутине» жизнь людей при советской власти показана совершенно невыносимой, но в социальном романе Наживина поставлены иные акценты, чем в эпопее Шмелева. В «Солнце мертвых» проведена четкая разграничительная линия между Правдой и Ложью, Свободой и Угнетением, Добром и Злом. Добро в широком смысле ассоциируется с прошлым, т. е. с дореволюционной Россией, которую Шмелев тем не менее не идеализирует. Зло – хаос и смерть – живет в настоящем. В романе Наживина добро и зло «равномерно распределены» между обеими сторонами: в настоящем огромная страна задыхается от слез и крови, а прошлое – «грязный кошмар», от которого надо освободиться. Доктор, один из главных героев «Солнца мертвых», осмысляя происшедшее со страной, сознает, что революционная идея, которой бредила интеллигенция, – обман. Он вспоминает Достоевского, предвидевшего миллионные жертвы социального эксперимента, и напоминает о моральной ответственности Западной Европы, которая наблюдает за муками России с любопытством студента-медика.
Главные герои Наживина тоже осмысляют происшедшее, но не приходят к однозначному пониманию вины и ответственности. Так или иначе им кажется, что все бессмысленно, что люди никуда не годятся и ни во что не верят. Так, Андрей Иванович, вместе с другими арестованными ожидающий в
