быть полной дурой.
В любом случае возвращаться из-за нее в Мончетундровск Ломон не собирался, ей оставалось либо и в самом деле топать назад двадцать верст пехом, что было равносильно самоубийству, либо ехать с ними в Канталахти. Но в этом случае, конечно же, имелись некоторые нюансы, один из которых уже и озвучил Васюта, стоявший сейчас рядом и наблюдавший за действиями двуединого сталкера. И Ломон сказал:
– Рассказать ей, конечно, кое-что придется. Во всяком случае, то, что из-за нас улетел дирижабль, поэтому мы и едем теперь замаливать грех и просить канталахтинцев восстановить отношения с жителями Мончетундровска. Ну и то, что нашего пса нужно спасти.
– А будем говорить о том, что мы еще хотим найти там ак…
– Акваланг? – перебив болтуна, пронзил его свирепым взглядом Ломон. Ведь Подуха, который также стоял неподалеку и слышал их разговор, ничего не знал про их глобальную проблему, для решения которой требовался мощный аккумулятор. И трубник, конечно же, насторожился:
– Какой еще акваланг?
– Да вот, – выдавил кривую улыбку двуединый, – Васюта всю жизнь мечтал с аквалангом понырять, а Канталахти же на берегу залива Белого моря стоит, наверняка там имеются акваланги.
– Дурацкая какая-то мечта, – фыркнул Подуха.
– У тебя, конечно же, есть поумнее! – обиженно выдал Васюта, виновато при этом глянув на Ломона, осознав свою промашку.
– Конечно, есть, – кивнул трубник. – Только о мечтах нельзя рассказывать, иначе не сбудутся. Мне так батя говорил, а он умный был. И ему всегда везло, что бы ни задумал, – а все потому, что он про это языком не трепал. У него и прозвище было – Везун.
– А почему «был», «было»? – спросил Ломон. – Где твой батя теперь?
– В оказию[9] попал, – вздохнул Подуха. – Никто так и не понял, в какую именно. Просто зашел за угол дома – и все… Те, кто за ним следом шагали, туда же повернули – а там никого. Только батина «Печенга» валяется, запасной магазин с патронами и пряжка от ремня. В общем, все металлическое, что у бати с собой было. Никто до этого, да и после тоже, в такую оказию не попадал. Ее так и назвали в батину честь – «везуниха».
– Выходит, и тут ему повезло, – без доли шутки в голосе негромко сказал Васюта.
– Выходит, да, – согласился Подуха.
– Ладно, хватит лирики, – прервал воспоминания трубника Ломон. – Твой батя, судя по всему, был дельным мужиком, нам это тоже не помешает. Поэтому сейчас двинем дальше, но пока мы стоим возле реки, не мешает наполнить водой все имеющиеся емкости, по крайней мере личные фляги. Водомет у нас заряжен? – посмотрел он на Васюту.
– Ясен пень, – кивнул тот, – полнехонек. Но сейчас он нам вряд ли пригодится, ведь «розовый туман» с «мозгоедами» в Мончегорске… ну, в Мончетундровске, в смысле, остался.
– Это тебе «мозгоеды» сами сказали? – прищурился двуединый.
– Нет, но… – завертел головой Васюта. – Здесь-то им что делать, если людей нет?
– Мы понятия не имеем, связаны ли проявления Помутнения, или Зоны Севера, как мы решили его называть, с наличием или отсутствием людей. Как по мне – не связаны. Но в любом случае лучше быть готовыми к тому, что они есть повсюду. Целее будем. Веришь?
– Хочешь мира – готовься к войне, – закивал Подуха.
– Ого, – удивился Ломон, – афоризмами увлекаешься?
– А ты меня что, заставал когда за этим?! – возмутился покрасневший как рак трубник. – Сам небось увлекаешься, вот и…
– Тихо! – вскинул руку двуединый сталкер. – Никто ничего не чувствует?
Все трое замерли и насторожились. Первым подал голос Васюта:
– Вроде как давление повышается – уши закладывает, и голова начинает болеть. Или это только у меня?
– У меня тоже, – почему-то шепотом отозвался Подуха. – Голова так прям сильно… Это что? К перемене погоды?..
– Не думаю, – процедил Ломон, у которого тоже заложило уши и заболела голова, причем с каждым мгновением сильнее и сильнее.
Вскоре двуединому сталкеру сделалось так больно и плохо, что потемнело в глазах и стали подгибаться колени – того и гляди рухнет. А еще… Нет, это был не голос, поскольку никаких слов не звучало – ни в заложенных ушах, ни внутри разламывающейся головы, – но Ломон без всяких сомнений осознавал, что некто, а еще точнее, нечто обращается именно к нему. И суть этого обращения сводилась к тому, что если он принесет кого-то из своих спутников в жертву, то боль немедленно прекратится.
«Я что, убить кого-то должен?» – невольно вспыхнула уже его, Ломона, мысль. И ответ тут же последовал. Все так же без слов, но определенный и недвусмысленный: никого убивать не нужно, достаточно просто подумать, что жертвой будет вон тот человек. Проблема лишь в том, что здесь сейчас их четверо, а нужно, чтобы одну и ту же жертву выбрало большинство. Но есть в данной ситуации и удачное обстоятельство: один человек находится без сознания, поэтому трое других легко могут назначить жертвой именно его.
– Отдади-им ему Олю-ушку-у!!! – взвыл, сжимая руками голову, Васюта.
– Да! – также схватившись за голову, закачался от боли Подуха. – Ее не жалко! А то мы все умрем!
Уже изрядно помутившимся сознанием Ломон представил, как некая потусторонняя сила сжимает девушку невидимым кулаком, выдавливая из нее кровь и внутренности, превращая красивое тело в бесформенную грязную тряпку, и его вдруг охватила такая ярость, что даже слегка отпустила боль.
– В кабину!!! – взревел он. – Оба!!! Уезжаем отсюда! Иначе сдохнете от моих рук!
Подуха свалился вдруг, не выдержав, видимо, боли. Ломон будто сквозь воду с трудом добрел до него и, наклонившись, приподнял за подмышки, намереваясь затащить в пассажирский отсек вездехода.
– Ломо-он, ну дава-ай ее отдади-им!.. – вновь, уже явно из последних сил, начал жалобно выть Васюта, но двуединый, держась уже теперь только на злости, просипел:
– Не поедешь – убью. Веришь?
Глава 2
Непонятно, как сумел Васюта это сделать, но вездеход, пусть и судорожными рывками, он с места стронул, а потом, жутко виляя, дважды чуть не съехав в кювет, отвел от реки саженей[10] на сто, где боль отпустила Ломона столь внезапно, что ему показалось: голова стала воздушным шариком и вот-вот улетит.
Видимо, перестала она болеть и у Подухи, поскольку обхвативший ее до этого руками, сжавшийся в комок лежавший на полу трубник нерешительно вдруг отнял ладони, сел, прислонившись спиной к борту, и обвел пассажирский отсек недоуменным взглядом, определенно не помня, как Ломон его туда затащил.
Перестал вилять и вездеход – явно пришел в норму и его водитель Васюта. И даже лежавшая на полу связанная Олюшка раскрыла глаза:
