«Ундервуд» последней модели, и, не дав познакомиться с машинкой, Чикита закружила по комнате и затараторила, выдавая фразу за фразой слегка хриплым, каркающим голоском. Понятия не имею, что́ она диктовала, только помню, как я, хоть и давно не бывал в деле, начал судорожно колотить по клавишам, как будто от этого зависела вся моя жизнь. Она и зависела, верно ведь? Листок выполз из-под валика, и Чикита внимательно его изучила.
— Орфография не хромает, скорость приличная, — признала она. — А как у вас с английским? — поинтересовалась она, перейдя на этот язык.
Я очень старался не посрамить своего учителя, багамского повара, но от страха упустить работу мямлил что-то жалкое. Умолкнув, я опустил глаза и стал покорно ждать вердикта. Но то ли английский не являлся таким уж обязательным условием, то ли предыдущие кандидаты не пришлись ко двору, то ли Чикита размякла, услыхав, что я из Матансаса. Так или иначе, промурыжив меня минуту, она объявила, что, если я не против, завтра утром можем начинать. А как я мог быть против после стольких ночевок в парке?
Я спросил, что за книгу она собирается писать. Чикита удостоила меня таинственной улыбки и промолвила: «Книгу своей жизни. А издадут ее только после моей смерти». И в завершение собеседования велела Рустике показать мне комнату, оказавшуюся преприятнейшей мансардой.
Мне казалось, я брежу. Вся страна обездвижена кризисом, а я получил крышу над головой, еду и еженедельное жалованье, пусть небольшое, но его хватало, чтобы и дальше помогать моей бедной матушке.
Я съездил в Бруклин, забрал из пансиона чемоданчик (набитый в основном книгами), который хозяин любезно разрешил оставить на хранение, и на закате снова был в Фар-Рокавей, как раз к ужину. Помню, на ужин подали суп из куриных потрошков, и ел я вместе с Рустикой за кухонным столом. Я забросал ее вопросами: кто такая Чикита, что в ее жизни такого особенного, чтобы писать книгу, какие у нее странности и все прочее, но почти ничего не разузнал. Рустика молчала как рыба. Только через несколько недель она ко мне прониклась, разговорилась и поведала кое-какие сплетни.
Мы работали в комнате, где Чикита обычно читала, писала письма и слушала музыку. Обстановка напоминала кукольный домик, потому что мебель была под стать хозяйке. Обычного размера были только стол с «Ундервудом», мой стул, приемник «Филко» модели «Тюдор» с дубовой панелью (Чикита, разумеется, не доставала до кнопок) и кресло-качалка, где иногда по вечерам восседала молчаливая, как тень, Рустика, шила и слушала.
В первый день Чикита пояснила, что не собирается писать книгу от первого лица; должно казаться, что текст принадлежит биографу, а не ей самой. Я удивился и спросил, почему она желает скрыть свой голос.
— Как правило, те, кто пишут о себе, слишком себе льстят и себя нахваливают, — отвечала она. — Кроме того, под некоторыми эпизодами своей жизни мне не хотелось бы расписываться.
На мое счастье, теперь она диктовала медленно, словно смакуя слова. Иногда замолкала в середине предложения и долго размышляла, как бы его завершить. Или отвлекалась, чтобы рассказать любопытную историю или отпустить ехидное замечание. Чувство юмора у нее было отменное, а язычок острый.
Ближе к полудню мы сделали перерыв, и Рустика принесла нам горячего шоколаду. До сих пор мы ладили превосходно, но вся гармония улетучилась, когда Чикита велела вслух прочесть надиктованное. Она заметила, что пару фраз я изменил или опустил, и впала в ярость.
Я попытался оправдаться тем, что хотел немного расцветить стиль.
— Ваша обязанность — записывать в точности как я скажу! — срывающимся голосом возразила, сжимая кулачки, покрасневшая Чикита.
— Даже если вы повторяете слово по три раза или строите фразу абы как? — негодовал я. — Говорить — одно дело, а писать — совсем другое, сеньора Чикита. Если желаете протащить в книгу все промахи, которые прощаются в разговоре, но отвратно выглядят на бумаге, дело ваше. В конце концов, — заключил я горделиво, — я всего лишь служащий и должен выполнять ваши указания.
Моя речь ее ошеломила. Накануне я едва ли не умолял нанять меня, а наевшись и выспавшись на чистых простынях, стал хорохориться, как боевой петушок. Я думал, это мой первый и последний день в Фар-Рокавей. Но меня почему-то не уволили. Позже я понял, что лучше всего так и ставить себя с Чикитой: выкладывать все напрямую. О тех, кто во всем с ней соглашался, она вытирала ноги. Чикита была упрямица, но не дурочка и сообразила, что ее проза только выигрывает от моих поправок.
Мы долго молчали, а потом она, видимо, успокоилась и предупредила:
— В дальнейшем прошу не менять ни запятой.
Я пообещал со всем уважением записывать за ней. Она примирительно улыбнулась и ответила, что вовсе не обязательно механически копировать ее слова. Напротив! Она заметила, что я не какая-то очередная машинистка, а чуткий молодой человек, начитанный и любящий поэзию. Если вдруг мне покажется, что текст можно усовершенствовать, то следует ей говорить — мы это обсудим.
Поначалу я так и поступал. Но после снова начал вносить самовольные изменения. Там прилагательное, тут глагол. Чикита делала вид, будто не замечает расхождений, и я осмелел: стал составлять по-своему некоторые предложения, менять местами абзацы и сокращать затянутые, на мой взгляд, описания. Получалось, разумеется, не всегда. Если Чикита пребывала в дурном настроении, она бесилась, замечая мой след в книге, и заставляла все переписывать по ее вкусу.
Заметь: она вовсе не была лишена повествовательного дара, да и словарный запас у нее был совсем не бедный. Просто она хотела впихнуть в книгу все разом, включая любой пустяк. Мне приходилось долго подрезать там и сям, кое-что сворачивать, чтобы главы не казались нескончаемыми. И все равно, даже после урагана книга вышла длиннющая.
Глава I
Эспиридиона Сенда появляется на свет. Молоко Нефертити. Заполошные крестины. Предостережение из потустороннего мира. Визит в Матансас великого князя Алексея Романова. Поездка в долину Юмури. Амулет. Странные письмена. Билокация горбуна. Братья и сестры Чикиты.
В двенадцатый день рождения старшей дочери доктор Игнасио Сенда позвал ее к себе в кабинет, велел прислониться спиной к стене, где висел его диплом Льежского университета, и измерил дочкин рост.
— Двадцать шесть дюймов, — тихо пробормотал он. Точно как в прошлом году. И в позапрошлом. При девочке деликатно старались не обсуждать вопросы роста, но она знала, что надежду на ее рывок вверх потеряли в семье все, кроме отца.
— Зато я и не уменьшилась, — пошутила Чикита, желая
