приготовленное из каких-то грибов, трав, а также змей, ящериц, жаб и пауков» (пауков)… наделяет способностью перемещаться во времени и пространстве, а также читать свои потаённые мысли.
Можно сжечь, как это сделал недальновидный Иван-царевич, шкурку своей зелёной невесты и тут же лишиться иллюзий… «Насильно был лишён иллюзий», напишут на мраморном обелиске.
Нет-нет! – ожидаемых вензелей из «П» и «Ц» (mauvais ton!) тоже не вышло, хотя «поодиночке и пачками зажигались рубиновые, сапфировые и топазовые огоньки», но П(ьер) и Ц(инциннат) не вышло; вышло слово, правда тоже не до конца, не совсем до конца («неправильность мучительно раздражавшая глаз, это и было…»), не совсем получившееся слово. По-ми-ло-ва-ни-… – последняя «е» не могла никак сложиться и, в отчаянии, повисла – как сморщенная дрянь… вензелем, так что Цинциннату невольно пришлось провести языком по губе, будто там образовалась пенка от простывшего шоколада или плёнка от остывшего молока.
Слово не получилось… получилось не до конца, не закончилось (это и раздражало, и хотелось закончить, кликнуть разъярённым пальцем по клавише, закричать и ударить по клавише, и завершить падающий в неизвестность аккорд!)
«Подумаешь – Бах!» – сказал бы Родион.
Ах, как хотелось Цинциннату (пальцем по клавише!)
– Призраки! Привидения! Пародии! – сказал первый Цинциннат и разрешил тем неустойчивый интервал в тонику, спасая, как всегда, второго от необдуманного поступка, за который снова же пришлось бы отвечать первому.
В распахнувшейся двери появился адвокат с толстой папкой в одной руке, во второй с ручным зеркальцем, в котором мимоходом (последний штрих) рассматривал на своём лице… своё лицо. За ним: Эммочка, стражник(и) в масках (хотя им и хотелось показать своё лицо, хотелось, чтоб женщины знали их в лицо, но было ещё не время), старушка-мать директора, старушка, мать директора тюрьмы, мать Цинцинната, Цецилия Ц. с профессиональным саквояжиком, в котором неистово «шеберстило» («должно быть, в него свалилась мышь»), супруга директора не пришла (была занята). Оттуда, где окно, потолок и угол, слева, оттуда, где Родион кормил паука – Родион навстречу стражникам, мамам и Эммочке(-кам)… нет! это был не голос Родиона! а голос Родрига, Родриг(а) Ивановича – директора тюрьмы. Цинциннат повернулся, и действительно (фантомы, снова же иллюзии и тени), Родриг Иванович чистил дорожной одёжной щёткой лацканы своего сюртука (прилипли рыжие волоски)… чистил лацканы от прилипших к ним рыжих волосков: «Обманщики! Подсунули!» – жаловался Родриг, получившийся из Родиона, Иванович, жаловался на некачественную бороду, суя её во внутренний карман сюртука, жаловался…
«Обманщики!» и «Подсунули!» остановило хлынувшую было, в открытую дверь первомайскую демонстрацию, с флагами, портретами и транспарантами… Всё посунулось, будто и впрямь всё уличили в обмане, посунулось вспять, и дверь посунулась, и закрыла всё; которое… как раз то, которое могло бы… которое мог бы, которое, может быть, могло бы стать понятным, стало бы понятно Цинциннату, могло бы, наверняка, прояснить Цинциннату что-нибудь… жестом, позой, случайно обронённым словом, неправильно поставленным ударением… а то и прямым текстом: казнить, мол, нельзя, мол, помиловать!..
– «Узнав из достоверного источника, что нонче» или в некотором недалечье решится ваша судьба… – говорил директор тюрьмы (паук на плече – щелчком сбит). – Я на-а-деюсь… Родион ничего ещё?.. потому что ещё ничего… Ах, всегда какая-то оплошность! Жизнь какая-то… как надоедливая муха. Роман Виссарионыч, ну, где вы там? прошу!
Роман Виссарионович, всё ещё с перевязанной шарфом шеей (уже давно простудился), зашёл (за ним, в проёме отпахнувшейся, как крокодилова обложка фотографического альбома5 двери – моментальная фотография: транспаранты, флаги, герб города (доменная печь с крылом), тесть с громкоговорителем («клокочущий на вершине красноречивого гнева»), два шурина-мурина в позах – разбивают палатку – позади), скобка закрылась, и зашёл с перевязанной шарфом шеей.
– Дверь – это дыра, «да то, что сделали столяр и плотник» – сказал автор.
На самом деле это сказал тот второй Цинциннат, а первый сказал: Смерть – это дверь, «смерть никак не связана с внежизненной областью…»
«Выйти как-то нужно…» – резюмировал третий… а принцесса сказала: «Да-да, это гораздо страшнее, чем я думала. Смерть-то, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские. Там у нее лежат необточенные серые каменные молотки для ударов, ржавые крючки для разрыва сердца и еще более безобразные приспособления, о которых не хочется говорить».
Ведь что такое компилятор? и контаминатор? И пересказчик? И глоссатор6?..
«Не думаешь ли ты, что глосса не знала текста так же, как и ты, или, что она не так же хорошо понимала его, как и ты?»7
У-у-у, мракобесы!
У них, кстати – всякий знает – были великие достижения (Марсельеза и Библия, например). Красивейшую человеческую мечту, пронзительнейшую человеческую утопию о душе, порхающей бабочкой над здешним миром, они превратили в мракобесие, в Райскую богадельню, переполненную лишёнными полового признака телами ли, душами; да ещё! за то, чтоб попасть туда, надо отбить себе весь лоб в молитвах и просьбах простить неизвестно что и за что. Много ли надо, чтоб изуродовать красоту?.. этих – некоторые их достижения – принято в определённых кругах принимать вне сомнения. Ведь что такое компилятор, контаминатор и пересказчик? кто они такие, все эти присоски к мёртвому, а то и живому ещё телу? но, которые, к тому же (в защиту), не являются наглыми плагиаторами, всегда «безсморщенно»… хочется повторить ещё раз это слово: безсморщенно переписывающими оригиналы?
– Но, глосса на глоссу, на глоссу, на глоссу… сколько глосс на глоссах лежат?.. Такие морщины!..
«Выйти как-то нужно…» – резюмировал третий… а принцесса сказала: «Да-да, это гораздо страшнее, чем я думала…»
Выходим.
Перед выходом хочется сказать, что не надо ругать скромного, более чем скромного сочинителя, если он позаимствовал пару слов и пару мыслей у других. Тем более что не Библию же он сочиняет, в том смысле, что не начинает же он с начала, что не с «В начале» же он начинает, хотя согласен, что в начале было слово, а потом уже…
Выходим.
«Ах, Марфинька, если бы ты, как принцесса, если бы ты так, Марфинька, ты ощутила, что такое эта дыра, это изделие столяра и плотника, Марфинька, если бы ты! – кричали в унисон, может в терцию, да хоть и квартой, как хотите, оба Цинцинната, – если бы поняла… «ржавые крючки для разрыва сердца»!
Кто-то из двоих, дальше, тихо спрашивал: «…или я уже там?.. правильнее – здесь? («всё же было кончено!»), а те за дверью, которые за дверью – те – что летели «гипсом», «афишами» и «картонными кирпичами», там?.. Значит я уже не здесь!»
Оба Цинцинната
