на подушку, утопая в домашней мягкости перины. Блаженно вытягивается. Прикрывает веки — солнце всё также светит прямо ему в лицо. Но в этой яркой темноте ему хорошо видится воспоминания о вчерашнем…
Дверь им открывает высокий человек с нейтрально-напряжённым лицом. Он облачён в зелёный плащ военной полиции, на плече — винтовка.
— Этот дом находится под защитой Её Величества Королевы Хистории Рейсс, — холодно говорит военный, смеряя взглядом то Жана, то Кию. Солдат делает шаг вперёд, вынуждая гостей отступить на несколько ступенек вниз. Кирштейн чувствует, как его плечи волей-неволей, но распрямляются ещё сильнее, и он вытягивается по-офицерски прямо и упорно, словно готовый к любому обстоятельству. К любому вызову. — Если у вас не имеется пропуска, заверенного в штабе, то вы ошиблись дверью.
— Я прихожусь госпоже Кирштейн сыном, думаю, это веское обстоятельство, чтобы войти, — Жан медленно распахивает пиджак и достаёт из-за пазухи бумагу, что была приложена к королевскому письму, полученному ещё на материке. Мужчина позволяет лёгкой улыбке тронуть губы, на янтарные глаза ложиться хитрый прищур. — И это тоже является…
В доме вдруг слышится звон кастрюли. От неожиданности и военный, и Жан, и Киа вздрагивают — никто явно был не готов к мирской музыке кухонной утвари, столь обыденной, но отдалённо напоминающий что-то похуже — громовые копья, звон столкнувшихся лезвий, стук не зацепившегося якоря УПМ. В коридоре раздаются спешные шаги. Солдат, стоявший в проходе и своими габаритами закрывающий его практически полностью, обеспокоенно развернулся, придерживая на плече звякнувшее ружьё.
— Госпожа Кирштейн, подождите, мне необходимо удостовериться… — но мгновение и, должно быть, в глазах хозяйки дома ему видится что-то, перед чем даже королевский указ бессилен. И военный отходит под напором матери.
— О, Говард, что тут можно проверять, это же мой милый мальчик! — женщина в простом платье с повязанным поверх пастельно-оранжевом фартуком всплёскивает руками, перешагивая порог очень быстро для своего грузного тела. Её ясные глаза блестят от слёз, на губах играет мягкая, но дрожащая улыбка. — Жанчик!
Она не успевает сделать и шага, когда Кирштейн перемахивает ступеньки и заключает её в объятья.
— Жанчик, мой мальчик, это правда ты? — и смеясь, и плача, повторяет женщина, оглаживая плечи сына. — Ты вернулся, мой милый, неужели я не сплю и ты правда вернулся…
— Конечно же это я… Я дома, мама, всё хорошо, — с улыбкой в голосе отвечает Кирштейн. Со спины Киа не видит, но чувствует по звуку, какое умиротворённо счастливое у него лицо. И от этой теплоты, она сдавленно выдыхает, пряча нос в лепестках пиона, и улыбается, рассматривая госпожу Кирштейн. Его маму. Его семью. И её… будущую семью. Её будущую свекровь…
Это была невысокая женщина средних лет. Лицо её покрыла лёгкая паутинка морщин, тело лишилось былой стройности, тёмно-русые волосы, заплетённые в высокий хвост, уже тронула седина. Но всё это нисколько не портило госпожу Марию{?}[В аниме ни разу не упоминается имя мамы Жана, так что я взяла смелость её именовать так.
Христианская традиция переводит имя Мария как «госпожа», что в целом сохраняет канонный смысл её “неназванности”, альтернативная этимологическая версия в происхождении от корня מ־ר־י (m-r-y), означающего мятеж или непослушание, согласуется с подростковым бунтом Жана в следствии негативного материнского комплекса. Так что я довольно уверена в выборе] Кирштейн. Всему причиной были ясные, живые, добрые глаза, словно готовые обнять весь мир. Кия уже встречала подобные — янтарные. Правда, в первую встречу, эти глаза были чуть колкими. Их высокий обладатель сейчас склонялся чуть ли не на добрую треть, чтобы матушка могла держаться ладонями за его щёки, приговаривая, как он исхудал.
— Нет, мама, я жив и полон сил. Почитай газеты — там пишут доказательства. Нельзя спасти мир будучи немощным, верно? — смеётся Жан, а затем оборачивается на Кию, протягивает ей ладонь. Чуть наклоняет голову на бок, подбадривая. — Мама, позволь тебе представить…
Мария с большим усилием заставляет себя перестать смотреть только на сына и оглядывается на Видáль. Разведчице страшно представить, насколько её появление сейчас неуместно в общей картине: госпожа Кирштейн не видела сына долгое время, так переживала, не спала ночи напролёт, думая, как он там, за океаном сражается за весь Мир. Наверняка Мария желала смотреть на него столько, сколько вообще возможно. И Видáль вполне её понимала — в дни, когда их с Жаном отряды проходили миссии раздельно, самым приятным после было воссоединение: обнять с разбегу, зацеловать щёки, прижаться к груди, слушая биение… Удостовериться и обрадоваться до слёз, что они оба живы и держатся за руки вновь…
Но Жан с уверенной улыбкой манит её подойти ближе, переступить эти разделяющие их ступеньки. И Киа робко подаётся на этот зов, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле, словно норовя выпрыгнуть наружу.
— О, Жанчик, где ты нашёл эту милую цветочницу? — расплывается госпожа Кирштейн в улыбке, с явным интересом оценивая гостью с ног до головы. — Вы, должно быть, недавно приехали к нам, в Трост, милая? Я бы запомнила такую красавицу.
Киа чувствует, как желудок делает кульбит, врезаясь в диафрагму и препятствуя хоть немного вдохнуть. Жан ведь привёл не “цветочницу”. Хоть Киа и любит ухаживать за цветами с детства, её послужной список едва ли таков, каким его желала бы видеть Мария Кирштейн. Жизнь Видáль быстро перетекла из русла обыденности в Разведкорпус с крыльями свободы за спиной, парой мечей в рукоятках и мелких пятнах крови титанов на одежде…
Жан сжимает ладонь невесты, в этом жесте скользят немые слова поддержки, и Киа благодарно сжимает руку в ответ, поднимаясь по ступенькам.
— Мама, позволь представить — Киа Видáль, лейтенант второго ударного и героиня битвы Неба и Земли. Мы познакомились пять лет назад на экспедиции отрядов Разведкорпуса, — Киа уважительно наклоняет голову, собираясь сказать, как ей приятно познакомиться с госпожой Кирштейн лично и что она о ней наслышана, когда Жан неумолимо продолжает выкладывать карты на стол. Слова вгоняют её в краску. С каждым новым Видáль прижимает пионы всё ближе, находя в этих цветах утешение. — Поверь мне, Киа невероятная и удивительная — она самая замечательная из всех, кого я когда-либо встречал или встречу. Не только красивая, как ты видишь, но и очень умная и смелая, знающая и понимающая. Всё это время мы были друг другу надёжной опорой, и с недавней поры мы пообещали, что так будет и впредь…
Видимо, считая больше не быть голословным, он переплетает их пальцы и победно демонстрирует блеск золотых колец. Госпожа Кирштейн прижимает ладонь к груди, на её лице отображается купаж чувств.
