что же, вы здесь совсем одни? – спросил Теккерей, глядя мимо нас.
Подобный вопрос показался мне подозрительным, и моя ладонь сжалась в кулак. Это не укрылось от Теккерея, и он улыбнулся.
– Брось, дружище, – сказал он. – Не беспокойся. Я просто спросил. Может быть, ваша мать дома?
– Наша мать давно умерла, сэр, – сказала Кэти. – Мы с Итаном ужасно заболели, и отец пошел за доктором.
– Кэти! – прошипел я, раздосадованный, что она так откровенна с человеком, которого мы совсем не знаем.
– Что? – Она фыркнула. – Отец велел тебе никого не впускать, а ты ослушался. Так что вот тебе!
Мне нечем было парировать это обвинение, и я почувствовал, как щеки у меня запылали. Ветер ревел как взбесившийся зверь и бился в двери, словно желая ворваться внутрь. Наш гость странно посмотрел на нас обоих.
– Сегодня та еще ночка, – заметил Теккерей. – Давно ли ушел ваш отец?
– Давно, – сказала Кэти. – Его нет уже страшно долго, правда, Итан?
Я снова зыркнул на Кэти: что за противная привычка говорить больше, чем нужно.
– Он вот-вот вернется, сэр, – сказал я, – будьте уверены. Мы ждем его с минуты на минуту.
– Да что вы? – сказал он тоном, который мне не понравился.
– Именно так.
– Очень рад это слышать, юноша, – ответил Теккерей. – Пожалуй, я пока глотну рому и составлю вам компанию.
Он достал из кармана кошелек, вытряхнул на ладонь несколько монет и шумно высыпал их на барную стойку.
– Полагаю, отец не захотел бы, чтобы мы выгнали вас, пока не утихнет шторм, сэр, – сказал я, глядя на монеты. – Можете налить себе рому. Бутылка на стойке. Кэти принесет вам стакан.
Мы все уселись за стол у огня, Кэти и я с одной стороны, Теккерей – с другой. На столе лежала стопка книг, наш гость взял их и, усмехаясь, стал зачитывать названия вслух.
– «Повествование о кораблекрушении, самом чрезвычайном и огорчительном, китобойца “Эссекс”», «Повествование Артура Гордона Пима из Нантакета», «Гротески и арабески»[1]… Пускаетесь в большое плавание, молодые люди.
– Вы не любите мистера По? – спросила Кэти.
– Очень даже люблю, – ответил Теккерей, – хотя порой он несколько витиеват, на мой вкус. – Он ухмыльнулся. – Впрочем, рассказ «Сердце-обличитель» очень занятный – очаровательно жуткий.
Кэти улыбнулась необычному словосочетанию: очевидно, она разглядела в Теккерее родственную душу. Я был не столь доверчив.
– Вы что же, любите читать, мистер Теккерей? – спросил я с явным удивлением. Он улыбнулся.
– Читаю, когда выдается возможность, – ответил он. – Но моряки куда чаще рассказывают истории, чем читают. Это часть корабельной жизни, даже на таком судне, как мое.
На мгновение Теккерей взглянул на огонь и, казалось, потерялся в собственных мыслях. Интересно, что он имел в виду.
– Вы еще не рассказали нам, как остались без крова в такую ночь, – сказал я.
– Раньше я жил неподалеку отсюда, – ответил он. – Но это было давно…
И снова Теккерей словно погрузился в свой собственный мир, а я покосился на Кэти, жалея, что в своем мягкосердечии впустил этого незнакомца в дом. Мы знали почти всех в округе, и ни про каких Теккереев я не слыхал. Но когда наш гость повернулся к Кэти, она казалась совершенно околдованной.
– Мне нравилась одна девушка, и я хотел на ней жениться. – Он слабо улыбнулся Кэти. – Но она вышла за другого. А я женился на море. – Он отхлебнул рома и снова посмотрел на огонь. Я закатил глаза, и сестра шлепнула меня по руке.
– Что, если, – продолжал гость, снова глядя на нас, – заметьте, это лишь предложение – что, если, пока я пью ром и жду, когда шторм поутихнет, мы скоротали бы время за парой историй, которые я узнал во время странствий? Что вы на это скажете?
Кэти с готовностью и воодушевлением сказала, что это было бы замечательно, если только наш гость не слишком утомится. Я пробормотал что-то вроде того, что если уж Кэти так хочется, то и я согласен, хотя, по правде говоря, не хотел давать незнакомцу повода задерживаться.
– Меня беспокоит только, – сказал Теккерей, – что мои рассказы покажутся вам слишком жуткими. Я привык к обществу моряков, а наши истории, вероятно… Как бы сказать? Более кровожадные, чем те, что вам доводилось слышать раньше.
Мы с Кэти переглянулись, и я понял, что она того же мнения, что и я.
– Уверяю вас, сэр, что мы с сестрой вполне подготовлены ко всему, что вы нам расскажете. Мы не малые дети. Мы выросли в трактире, и нам хорошо известны обычаи моряков вроде вас.
Теккерей потер руки, и они заскрипели, словно старая кожа. Он ухмыльнулся, и его золотой зуб сверкнул в отблеске огня, как вечерняя звезда в сумерках.
– Что ж, юные слушатели, очень хорошо, – сказал он, – дайте-ка подумать… Ну да. Кажется, есть у меня один рассказец, который может вас развлечь. Это в некотором роде история любви.
– Любви? – Кэти скривилась. Она питала решительное отвращение к любого рода романтическим историям. Я улыбнулся: надо же, как быстро охладел ее интерес к Теккерею.
– Да, – сказал он, – в некотором роде.
Пирошка
Корабли годятся для разного груза: опиума и какао-бобов, апельсинов и строевого леса, хлопка и чугуна. На них перевозят войска захватчиков, на них перевозят рабов. Однако на «Дельфине» груз – хотя и человеческий – был совсем другого рода.
На кораблях переправляются и мечты, и «Дельфин» вез переселенцев из Восточного Средиземноморья в Америку, к новой жизни. Он вез их тела, их грубую одежду, их скудные пожитки – а заодно надежды и чаяния. Их страхи он вез тоже.
Эти люди не были привычны к путешествиям. Их семьи поколениями цеплялись за тяжкую жизнь, доставшуюся им по наследству: это были крестьяне, влачившие существование в тени древних замков, люди дремучие и суеверные. Разорвать крепкую связь с землей предков им было непросто.
Но вот пассажиры с большим воодушевлением погрузились на корабль, где, к удовольствию всей команды, стали петь народные песни и танцевать на палубе. Воздух наполнился мелодичным пением скрипок и кларнетов, и вскоре стало похоже, что на корабле устроили деревенскую свадьбу или майские гуляния.
Ричард Стайлз, молодой моряк, занимался своими делами, но скоро его внимание привлек кое-кто из пассажиров: девушка – рыжеволосая девушка, – которая, как искристый янтарь, освещала все вокруг. Он влюбился в нее в то же мгновение, но был слишком застенчив, а потому только и мог, что улыбаться ей.
Была в этих переселенцах некая ребячливость. Страхи и сомнения, связанные с новой жизнью, они заметали под ковер веселости и приподнятого настроения, как будто песни и смех могли отвести
