— Где он живет? — спросила Валенси.
— Никто не знает. Судя по книгам, он, должно быть, канадец, но больше ничего неизвестно. Его издатели молчат. Вполне вероятно, Джон Фостер — литературный псевдоним. Его книги сейчас так популярны, что их сразу разбирают, хотя, честно говоря, не понимаю, что в них находят особенного.
— Я думаю, они чудесны, — тихо сказала Валенси.
— Ну да, — мисс Кларксон покровительственно улыбнулась, как обычно отправляя мнение Валенси на свалку. — Не могу сказать, что мне нравятся жуки. Но Фостер, определенно знает о них все.
Валенси не знала, насколько она сама любит жуков. Ее привлекало не удивительное знание Джоном Фостером жизни диких существ и насекомых. Она едва ли могла объяснить свои чувства. Манящая прелесть нераскрытой тайны, тени великих секретов, слабое, иллюзорное эхо прекрасных забытых вещей — магия Джона Фостера не поддавалась определению.
Да, она возьмет новую книгу Фостера. Прошел уже месяц с тех пор, как она прочитала «Плоды чертополоха», поэтому мама не сможет возражать. Валенси прочла эту книгу четыре раза — и знала каждую главу наизусть.
И — она вдруг подумала, что пойдет к доктору Тренту, чтобы спросить о странной боли в сердце. В последнее время боль повторялась слишком часто, а сердцебиение становилось пугающим, не говоря о головокружении и потерях дыхания. Но как она могла пойти к нему, никому не сказав? Это была очень смелая мысль. Никто из Стирлингов никогда не обращался к врачу, не собрав прежде семейный совет и не получив одобрения дяди Джеймса. Более того, они все лечились у доктора Амброуза Марша из Порт Лоуренса, который был женат на троюродной кузине Аделаиде Стирлинг.
Валенси не нравился доктор Амброуз Марш. Да и добраться самостоятельно до Порт Лоуренса, находящегося в пятнадцати милях от ее дома, она не могла. Валенси не хотела, чтобы кто-то узнал о ее сердце. Начнется суматоха, вся родня явится сюда, они будут обсуждать, давать советы, предостерегать и рассказывать ужасные истории о пратетках и кузинах до седьмого колена, с которыми произошло «нечто подобное, и которые внезапно скончались, моя дорогая».
Тетя Изабелла вспомнит, как всегда твердила, что у Досс могут быть проблемы с сердцем — «такая зажатая и изможденная», а дядя Веллингтон примет это как личное оскорбление: ведь «у Стирлингов никогда не бывало сердечных болезней»; Джорджиана будет громко вещать: «Боюсь, что бедная маленькая Досс недолго проживет на этом свете», а кузина Глэдис скажет: «Ну и что, с моим сердцем уже много лет происходит то же самое» — таким тоном, словно больше ни у кого, кроме нее, нет сердца. А Олив — Олив будет просто красивой, великолепной и отвратительно здоровой, словно заявляя: «Что за суета вокруг этой чрезмерно увядшей Досс, когда здесь есть я?»
Валенси знала, что не может рассказать никому, да и не стоит. Она была почти уверена, что ничего особо серьезного с ее сердцем не происходит, и лучше избежать суматохи, которую вызовет ее сообщение. Она просто тихонько ускользнет и посетит доктора Трента. А счет оплатит из своих двухсот долларов, положенных ее отцом в банк в день, когда она родилась. Она тайно возьмет деньги, чтобы заплатить доктору Тренту. Ей никогда не позволяли воспользоваться даже процентами.
Доктор Трент был грубоватым, откровенным, рассеянным стариком, но признанным авторитетом по сердечным болезням, хотя и практиковал в пределах Дирвуда. Ему было семьдесят, ходили слухи, что он намеревается уйти на покой. Никто из Стирлингов не лечился у него с тех пор, как десять лет назад он сказал кузине Глэдис, что она выдумала свой неврит и наслаждается им. Разве можно оказывать предпочтение врачу, который таким образом оскорбил вашу двоюродную кузину, не говоря уже о том, что он был пресвитерианцем, в то время как все Стирлинги посещали англиканскую церковь. Но Валенси, выбирая между скандалом из-за неверности клану и бездной суматохи, болтовни и советов, решила предпочесть первое.
Глава II
Когда кузина Стиклз постучала в дверь, Валенси знала, что уже половина восьмого, и она должна вставать. С тех пор, как она помнила, кузина Стиклз стучала в дверь в половине восьмого. Кузина Стиклз и миссис Фредерик вставали к семи, но Валенси было позволено полежать на полчаса дольше, потому что в семье ее традиционно считали слабенькой. Валенси поднялась, хотя в это утро ей не хотелось этого еще более, чем прежде. Для чего вставать? Следующий, тусклый, как все прочие предыдущие, день, заполненный бессмысленными мелкими делами, безрадостный и ничего не значащий, не приносящий никому пользы. Но если она сейчас не встанет, то не успеет к восьмичасовому завтраку. Раз и навсегда установленное время трапез было правилом в доме миссис Фредерик. Завтрак в восемь, обед в час, ужин в шесть, год за годом, день за днем. Никаких извинений от опоздавших не принималось. Поэтому Валенси, дрожа, выбралась из постели.
Было очень зябко, холод сырого майского утра проник в комнату. В доме весь день будет холодно. Одним из правил миссис Фредерик было не разводить огонь после двадцать четвертого мая. Еду готовили на маленькой керосиновой плите на заднем дворе. И хотя май мог быть ледяным, а в октябре — ударить мороз, печи не топили до двадцать первого октября согласно календарю. Двадцать первого октября миссис Фредерик начинала готовить на кухне, а в гостиной по вечерам разжигала огонь в камине. Родственники шептались меж собой, что последний Фредерик Стирлинг подхватил простуду, сведшую его в могилу в первый год жизни Валенси, потому что миссис Фредерик не топила до двадцатого октября. Она разожгла огонь на следующий день, но для Фредерика Стирлинга было уже поздно.
Валенси сняла и повесила в шкаф свою ночную рубашку из грубого неотбеленного хлопка, с высоким воротом и узкими рукавами. Она надела нижнее белье такого же качества, коричневое полотняное платье, толстые черные чулки и ботинки на резиновой подошве. В последнее время она привыкла укладывать волосы при занавешенном окне, глядя в затененное зеркало, чтобы черты лица не казались четкими. Но в это утро она рванула жалюзи на самый верх и взглянула в поцарапанное зеркало со страстной решимостью увидеть себя такой, какой ее видел мир.
Результат оказался неутешительным. Даже красавица посчитала бы столь резкий, яркий свет испытанием. Валенси видела черные волосы, короткие и тонкие, всегда тусклые, несмотря на то, что она каждый вечер проводила по ним расческой по сто раз, ни больше ни меньше, и честно втирала в корни бальзам Редферна для роста волос. Этим мрачным утром волосы показались ей еще более тусклыми, чем обычно. Прямые тонкие черные брови; нос, который всегда казался ей слишком мелким даже для ее блеклого треугольного лица, маленький бесцветный рот, всегда чуть приоткрытый; ровные белые зубы; тонкая, плоскогрудая фигура намного ниже среднего роста. Каким-то чудом ей удалось избежать семейной скуластости, а темно-карие глаза, слишком мягкие и матовые, чтобы казаться черными, были почти по-восточному раскосы.
«Если не считать глаз, я ни симпатична, ни уродлива, просто никакая», — горько заключила она. И сколь резко в этом безжалостном свете выделялись морщинки вокруг глаз и рта! Никогда ее узкое бледное лицо не выглядело настолько узким и бледным.
