Колька в подвале впервые. Для него это место словно незнакомая планета. Над головой – бетонные плиты с вкраплениями слюдяных крошек. Когда свет фонарика скользит по ним, они мерцают крохотными звездочками. Под потолком – ряд труб. Самая большая обернута фольгой и перетянута витками проволоки. В разрывах серебристой оболочки желтеет стекловата. Колька и Санька забывают о первоначальной цели найти пользованные тюбики – они сейчас космонавты, исследующие пространство в поисках разума.
Вдруг они слышат впереди странные звуки. Звуки размеренны и неагрессивны, в них нет ничего, что представляло бы опасность. Они будто зовут их, настойчиво повторяясь. Мальчишки замирают, прислушиваясь, потом как завороженные, осторожно двигаются им навстречу.
Коридор поворачивает налево – звуки идут оттуда. Отставший Санька с фонариком в руках застывает в нерешительности, Колька продолжает движение в одиночку. Пытаясь справиться с дрожью и прерывистым дыханием, он на цыпочках доходит до открывающегося проема и заглядывает внутрь.
На полу у дальнего угла чадит огарок свечи, не в силах осветить все пространство небольшой комнаты. Овальная спинка железной кровати причудливо проецируется на голую стену – непонятные звуки тут же складываются в скрип пружин. Колька смотрит во все глаза, но не может различить детали. Только скрип, чужое сопение и стук собственного сердца. Шлеп-шлеп, слышит он. Чпок-чпок.
Мальчик не в силах оторвать взгляд от происходящего – он постигает необъятное, как будто проваливается в бездну, но летит не вниз, а вверх.
– Ни хуя себе, – вдруг раздается из угла задыхающийся женский голос. Потом – стон. Потом снова: – Ни хуя себе.
И снова стон.
Темп начинает нарастать. Скрип убыстряется, и фраза, повторяясь, сливается в скороговорку.
– Нихуясебенихуясебенихуясебенихуясе…
Последний слог тонет в откровенном, скручивающем темноту в спираль вое.
– Оо-о-о-ооо-о-о-о…
7
Они выходят из подъезда, и Кольку ослепляет дневной свет – так же, как и в то утро, когда он распахнул люк своей ракеты. Но сейчас этот свет не похож сам на себя. Что-то в нем не так.
Колька поднимает голову и открывает рот.
– Ни хуя себе, – выдыхает рядом Санька.
Над их двором висит серебристый предмет, похожий на тюбик, вокруг которого на полнеба исходит круг золотистого сияния.
Я вижу
Иванов мой приятель. Он сильно заикается. А у меня близорукость. Мы с ним похожи. Я почти ничего не вижу без очков, а Иванов не может выговорить ни слова.
Когда его вызывают к доске, весь класс потешается над ним. В попытке сказать он корчится так, словно его прижигают паяльником. Я снимаю очки, чтобы не видеть, как он страдает.
Перед зимними каникулами он говорит мне:
– В Тбилиси живет один целитель. Он лечит все, в том числе близорукость.
Чтобы произнести это, у него уходит почти вечность.
– Ты теряешь зрение? – спрашиваю я.
– Я теряю терпение, – отвечает он.
Я говорю с родителями, я их умоляю, и вот после Нового года мы с Ивановым летим в Тбилиси. Перед самой посадкой в самолете начинает петь Кикабидзе. Не живьем, конечно, а только по радио. Первый раз я слышу, как этот певец поет на грузинском языке.
Нас встречает зимнее грузинское утро – оно звонкое, пронизанное солнцем и чужой речью. Мы едем в старый район города, нам нужна улица Вашлиуджвари. Проезжаем мост. Далеко внизу течет река Кура.
Выйдя на нужной остановке, мы спускаемся по узкой улочке. Идем мимо участков с домами. Кругом деревья, кусты, голая земля. Нас обгоняют два пацана, катя перед собой обода велосипедных колес. Обода звенят, подпрыгивая на камнях. Кажется, дребезжит вся улица. Пахнет дымом костра. Воздух прозрачен и чист – такой, что кружится голова.
Фамилия целителя Кенчадзе. У него большой трехэтажный дом. Еще на его участке стоит длинный сарай. В нем он принимает больных.
Их много, сегодня – человек сорок. Они приехали отовсюду, со всей страны. Говорят, он лечит все болезни. А близорукость и заикание вообще щелкает как орехи. Мы становимся в очередь внутри просторного помещения. Наконец подходит наш черед.
Целитель Кенчадзе – простой на вид мужик. Он небрит. На нем кожаная куртка и кепка. Я протягиваю ему пять рублей, он прячет купюру в боковой карман. Затем начинает массировать кисти моих рук.
Весь сеанс длится с полминуты. С кистей целитель переходит на запястья. Затем производит несколько пассов ладонью в районе живота, поднимается к груди и заканчивает над головой. Он машет надо мной руками, а я ничего не чувствую. Вообще ничего.
Всего нужно сделать четырнадцать таких сеансов. В один день – два сеанса – больше нельзя. Так говорят в очереди. Получается неделя и семьдесят рублей.
Мы гуляем по городу. Неудивительно, что в нем много грузин, но также попадаются и русские. Иногда мы слышим русскую речь.
Когда мы проходим мимо кинотеатра, я пытаюсь прочесть название фильма на афише и не могу. Оно на грузинском языке.
Только сейчас я замечаю, что Иванов похож на грузина. У него черные волосы, большой горбатый нос. Когда мы едем в автобусе, один парень обращается к нему.
– Что? – спрашивает Иванов.
Тот снова что-то ему говорит.
Иванов пожимает плечами.
Тогда парень брезгливо морщится и произносит на русском:
– Спички есть?
Иванов подает ему спичечный коробок. Парень достает сигарету и закуривает прямо в автобусе.
Под вечер, усталые, мы ищем ночлег. Снова оказываемся в старой городской части. В первом же дворе нас приглашают в дом.
– Сколько? – спрашиваю я.
– Пять рублей, – говорит хозяйка.
Я оборачиваюсь – Иванов недовольно корчится.
– Что? – говорю я. – Дорого?
– Дешевле не найдете! – уверяет женщина.
Ладно, мы соглашаемся. Через полчаса мы уже спим.
Наутро у нас созревает новый план. Мы решаем пройти весь курс за два дня. А две оставшиеся ночи провести на вокзале.
Теперь мы делаем так: проводим один сеанс, потом пропускаем трех человек и снова предстаем перед целителем. Он спокойно это проглатывает, кажется, ему нет никакого дела до наших ухищрений. Главное, чтобы платили.
Мы приятно возбуждены. Мы чувствуем себя хозяевами своей жизни. Автобус, на котором мы едем по городу, останавливается возле духана, из него появляется старик в мятом сером костюме. Он входит в переднюю дверь, снимает шляпу и идет с ней по салону. Каждый пассажир опускает в нее мелочь. Мы тоже кидаем по монетке. Старик выгребает деньги и выходит в заднюю дверь. Потом снова спускается в подвальчик.
В центральном универмаге я влюбляюсь в продавщицу. Ей примерно тридцать лет, у нее большие выразительные глаза, она очень красива. Она стоит за прилавком, на котором разложены бусы, брошки, расписные шкатулки и большие морские раковины. Я хочу что-нибудь купить, но не могу
