данном случае охранники все же растерялись. Дальше было все: и полиция, и скорая помощь были вызваны, он был обыскан, в чувство приведен, хотя и без врача было ясно, что притворяется жулик. Вопросы ему задавались, список языков предлагался. Парень упорно молчал и тупо таращился в потолок. Предположения, что он ненормальный, пока остерегались выдвигать, так как, по словам охранника, парень вел себя в магазине вполне осмысленно. Но не в этом была проблема. Дело в том, что по доставке в полицейский участок так и не было установлено, говорит ли задержанный по-английски. И если нет, то на каком языке он говорит? Его обыскали и… ничего не нашли. Ни одной бумажки, ни талончика, ни визиточки, ни билетика на проезд. Не было у парня ни телефона, ни бумажника, ни записной книжки, ни магазинного чека. Мало того. На одежде оказались срезанными все ярлыки, этикетки и ленточки на швах и за воротником, которые могли бы указать на происхождение или на принадлежность вещей. Словом, на парне не было ничего, что указало бы на его личность. В пакетах обнаружились украденные в тот день мелкие мелочи: коробочки духов, кожаный ремень, упаковка дорогого комплекта мужского белья и чулки из магазина «Маркс и Спенсерс». На вопросы и угрозы он не реагировал, сам не произносил ни звука и всем видом показывал, что с ним, кроме мороки, ничего не выйдет. Это тоже наводило на мысль, что он в здравом рассудке, так как такая осторожная подготовка к миссии требует первоначальной идеи. Все, что полиция могла сделать, это по особому разрешению инспектора свозить его быстренько за тридцать миль в Харлоу и взять отпечатки пальцев на компьютерном устройстве «Лайфскан», чтобы попытаться определить его личность. К сожалению, попытка была неудачной, потому что в базе данных его отпечатков не оказалось, он не был известен полиции как человек, ранее нарушивший закон.
Положение было неудобным. Расчет явно на то, что по истечении двадцати четырех часов его отпустят. Ведь за это время полиция должна либо предъявить ему обвинение, либо условно освободить по подтвержденному домашнему адресу для дальнейшего расследования. Ничего из этого сделать не удастся, если даже неизвестно, понимает ли арестованный то, что ему говорят.
— Так зачем же вы меня вызвали? — удивилась я.
— Затем, что ты у нас сова и живешь ближе других. Дело в том, что он спит.
— Ну и что?
— Он говорит во сне.
— По-русски?
— Не знаю, но я постоял, послушал. Вроде что-то славянское, восточноевропейское как бы. Мне послышалось слово «водка», но я мог ошибиться.
— Это очень странный повод разбудить меня среди ночи. Водку теперь пьют все и точно так же ее называют.
— Во сне? Вспомни, что ты мне сама на прошлой неделе про теорию вероятности рассказывала.
Нарассказывала на свою голову. Да и не такая уж я и сова. Особенно по выходным.
— Если ничего не выйдет, тебе все равно заплатят за вызов. А коли выяснится, что он по-русски понимает, то ему можно угрожать сдачей властям. Если он из Прибалтики, то не захочет осложнений с иммиграционными службами и ненужных ограничений, ведь они теперь европейцы. Это наш шанс, хоть и вялый. Сделай одолжение, послушай его.
Мы подошли к массивной железной двери с маленьким (мой кулак и то не пролезет) круглым застекленным иллюминатором и узкой щелью для подноса. Джим осторожно отодвинул железную шторку на щели. Обычно он это делает с грохотом на весь коридор, а тут был тише мыши.
— Я принесу тебе кофе?
— Пожалуйста.
— Я помню: черный, два сахара.
— Мне, между прочим, на работу завтра. (Моя основная работа — учитель в старшей школе. Я там биологию и химию преподаю куче английских хулиганов и будущим гениям.)
— У тебя все воскресение впереди — отоспишься. Ну, прости старика. А я тебе за это капучино сделаю.
— Не надо, спасибо. Просто черный кофе. Ваше казенное капучино еще хуже.
Джим на цыпочках ушел, а я заглянула в окошко. На низком и широком выступе бетонной стены, который заменяет нары, лежал толстый синий мат, а на нем, закутавшись в тюремное стеганое одеяло, скорчился человек. Мне были видны огромные ступни в черных носках, большой палец левой руки, натянувшей одеяло на голову, и клок русых нечесаных волос. Человек спал. Он не храпел, но было видно, что разбудить его было бы нелегко. Крепко спящие обычно не говорят во сне. «Поздно», — подумалось мне. Джим принес кофе. Ему надо было работать дальше, и он оставил меня попытать счастья. Я стояла и смотрела на спящего не без зависти, как ни странно это звучит. Дрыхнет себе, а я тут жди. Коридорный свет неприятно слепил меня. Я нахлобучила шляпу-федору на глаза, закуталась в плащ и привалилась к холодной стене.
Я подумала о вчерашнем дне. Пришлось съездить в Илфорд, на восточный край Лондона. Там тоже была магазинная кража, но как все было легко и просто. Потасканная и какая-то пропитая девушка Оксана Кульскауте больше боялась, что ее мужик узнает, что она попалась, нежели ответственности перед законом.
— Он не знает, что вы воруете? — спросили ее.
— Что вы! Да я никогда! Это первый раз! Такой позор! Он меня теперь бросит! Не знаю, что на меня нашло! — и так далее.
Мы эту песенку уже слышали много раз. Поэтому когда мы ненадолго остались одни в комнате для собеседований, лишь она мне начала сетовать, я ее остановила:
— Не надо только мне заливать. Всех вас бес попутал.
Оксана сначала уставилась в пол, а потом горько заплакала. Оказалось, что ее любимый Мариус сам попадаться не хочет, а заставляет ее работать. Она должна натаскать ему фунтов на сто товара в день. Куда он это продает, она не знает, но они почти все пропивают вместе, горюя о ребенке, который умер месяц от роду. Мне стало холодно, но уточнять, отчего умер ребенок, не хотелось. Оксана уже попадалась два раза, несмотря на ловкость рук и изворотливость. Дважды ей удалось соскользнуть с крючка, отделаться сначала предупреждением, а затем — фиксированным штрафом без суда. В этот раз ей грозили обвинение и суд однозначно. Но она знала, что Мариус отлупит ее за промах, а заодно и ее первого сына девяти лет.
Вот тут я насторожилась. По правилам, если в арестантской нарушитель за пределами официального собеседования говорит с переводчиком о вещах инкриминирующих, мы обязаны пропустить это мимо ушей и не доводить до сведения полиции. Даже если он в убийстве признается. Но если речь зашла о детях, то это
