не такая. Она в темноте светится.
— Прости ещё раз. Ты выйди из комнаты, а когда включите свет, я выйду, и мы пойдём в зал…
— Ужасно странная, — хмыкнул Назу и сделал шаг.
Олли с испугом смотрела, как он медленно идёт к ней, щуря глаза всё больше и больше, и Олли всё сжималась в углу, даже сама себе глаза закрыла, будто это могло бы помочь уберечь Назу от слепящего света, от которого его звериный зрачок сужался до тонюсенькой вертикальной полоски.
Она слышала его шаги, и ноги её подкосились, и девушка съехала по стенке на пол, закрывая светящееся лицо светящимися ладонями.
Назу опустился перед ней на колени.
— Ты странная, потому что столько лет ловишь какие-то крохотные звёзды, когда ты сама звезда.
Олли смотрела Назу в глаза — те совсем слезились, и юноше требовалось огромных усилий держать их открытыми. Он не видел ничего перед собой кроме безгранично огромного света. На ощупь он нашёл её сияющую ладонь, сжал в своей, улыбнулся так, чтобы стало понятно:
— Ты очень красивая.
Олли сама удивилась, когда всхлипнула. Дурак! Ему же больно смотреть, а он подошёл вплотную! Это ведь всё равно что лампочку перед носом держать!
А он про звёзды ей говорит…
— Ты не должна прятаться. Люди должны восхищаться тобой, — она вцепилась ему в ладонь, а подбородок её задрожал, из-за чего свет стал немного дребезжащим. — Ты даришь свет, когда вокруг темно, хоть глаз выколи. Это ли не чудо?
— Отец говорил, что это болезнь…
— Пусть! — отмахнулся Назу весело. — Пусть болезнь, почему нет? У других болезнь, Олли! Посмотри на наш Дом; посмотри, разве кто-то здесь болен? Разве Джейз, что читает нам на ночь книжки со всех стран мира, больна? Разве Симон страдает, когда без проблем может есть самые вкусные лакомства? А Джет? А все остальные ребята? Это другие больны, Олли, больны своим страхом перед не таким! А ты… Знаешь, из нас всех ты, наверное, самая странная, потому что у тебя у одной не было странного прозвища. Ты осталась Олли. Просто Олли.
У Просто Олли даже слёзы светятся — падают на пол и не гаснут, пока полностью не впитаются в ковёр — а Назу плачет просто потому, что Олли очень красивая.
— Ты ведь даже не знаешь, какое желание хотела загадать, когда поймаешь звёзды, правильно? Зато я знаю. Я поймал звезду, — он переплёл свои пальцы с её пальцами. — Можно я загадаю желание?
Олли всхлипнула отрывисто, а Назу нащупал вторую её руку и закрыл глаза, будто ребёнок перед тортом со свечками, и шепнул:
— Я желаю, чтобы ты светилась всю жизнь, Олли. Чтобы, когда становилось темно, и когда не знаешь, куда идти, боишься споткнуться и упасть — ты бы светилась. Чтобы, когда становилось страшно одному в темноте, ты светилась и улыбалась. Чтобы, когда меня мучили бессонницы, я снимал подушку с твоей головы, гольфы с твоих ног и смотрел на стены, и делал на них зверей из тени. Чтобы ты не боялась светиться. Чтобы ты радовалась, когда светишься. И чтобы ты не гонялась за звёздами, не зная, чего хочешь у них попросить. Я просто хочу — очень хочу! — чтобы ты перестала прятаться от мира, Олли, потому что нельзя прятать звёзды.
У Назу сначала зарябило в глазах, защипало, а после отпустило — Олли обняла его крепко-крепко, сжавшись у него под подбородком, чтобы не сильно слепить. На его тёмной рубашке заскользили светящиеся золотые дорожки, мокрые, прямо как убегающий из рук снег. Только вот Назу чувствовал Олли и понимал, что она никуда не убежит, в отличие от тех крохотных звёзд, что ловила Олли.
В его волосах заплясали искры. Перепрыгнули на плечи, на руки, превратились в крохотные язычки пламени — Назу чувствовал их с закрытыми глазами и давал им свободно бегать по телу, и впервые он не боялся, что проказники спрыгнут с него на ковёр, оближут стены, залезут на потолок и разрушат Дом: ему было спокойно, и каждый из огоньков он чувствовал так же, как свою руку или ногу.
И глаза стало меньше слепить.
Назу смог открыть глаза, позволив огню поглотить большую часть своего тела, не давая ему гулять лишь в тех местах, где его касалась Олли. Огонь освещал стены комнаты, и сияние Олли перестало быть таким резким. Настолько, что юноша сам решился посмотреть ей в светящиеся глаза.
Сотканные из света ресницы дрожали, губы улыбались.
— Я ведь не падающая звезда, чтобы на мне загадывать желание.
— Звёздам необязательно падать. Они гораздо красивее в небе, чем на земле, правда ведь?
— Тогда я тоже загадаю желание на тебе!
Назу выгнул бровь, ведь не понимал, как на нём можно загадать желание.
— Когда задувают огонь свечей, загадывают желания. Но ведь свечи гораздо красивее, когда горят, правда ведь? — Назу ухмыльнулся краешком губ. Олли придвинулась ближе, обвила горящего юношу светящимися ногами, не боясь обжечься и не боясь ослепить, и закрыла глаза, зашептав: — Я желаю, чтобы ты горел, Назу. Чтобы, когда я снова испугаюсь светиться, ты горел рядом. Чтобы показывал мне, как это — не бояться. Я хочу, чтобы ты горел, когда я замёрзну. И я хочу, чтобы ты видел, как я свечусь, когда ты заблудишься в темноте. Я желаю, чтобы ты горел. Чтобы ты горел вечно, Назу, и не забывал, кто ты.
А Назу плакал. Потому что Олли очень красивая.
Так они и сидели в Рождество на полу, обнявшись, пока не включили свет: вечно горящий Назу Саламандра и очень красивая Просто Олли.
