Карфаген.
Это событие имело большое значение в истории Римской империи. Конечно, важно было вторичное взятие Города варварами. Но само по себе это взятие уже не произвело такого оглушительного впечатления, как первое. Гораздо большее впечатление произвел масштаб грабежей и разорений Рима, в результате чего во все языки мира вошел термин «вандализм»[29]. Для политической истории Империи важнее было другое обстоятельство. Хотя со смертью Феодосия II на Востоке и убийством Валентиниана III на Западе династия, основанная Феодосием I, фактически прекратилась, формально она продолжала существовать в результате женитьбы Маркиана и Петрония Максима на Пульхерии и Евдоксии. Теперь же на Западе эта династия исчезла и формально. Как известно, официально императорская власть в Римской империи никогда не была наследственной. Однако по мере укрепления императорской власти династический принцип наследования все более укреплялся. После Диоклециана он стал господствующим, хотя официально признан долгое время не был. Этому способствовало и римское представление о «фамильном счастье». Исходя из библейских представлений, христианство рассматривало переход власти по наследству как «естественное право». Династический принцип господствовал в армии, особенно в варварских контингентах, которых становилось все больше[30]. Это не мешало относительной недолговечности правящих династий. В случае их исчезновения решающее слово принадлежало армии, точнее — ее верхушке, как это было после смерти Юлиана и Иовиана, а также после смерти Валентиниана I, хотя еще были живы два августа, принадлежавшие к правящей династии — Валент и Грациан. Императоры все же старались не допускать возникновения политического вакуума, во время которого решающее слово принадлежало генералам. Характерный пример — назначение Грацианом Феодосия, не принадлежавшего к его фамилии[31]. Даже вынужденный обратиться к фигуре чужого ему человека, император не допустил прямого вмешательства в эту проблему военных верхов. Такой политический вакуум все же создался в Западной империи (а спустя некоторое время и в Восточной) после гибели Петрония Максима.
Однако положение теперь было уже совсем другим, чем после смерти Юлиана и Иовиана. Империя была фактически расколота, хотя официально и оставалась единой, но управляемой двумя августами. На Западе после убийства Аэция армия была уже не столь могущественной, а главное — единой, чтобы навязывать свою волю государству. В этих условиях снова выросла роль сенаторской аристократии, которая, однако, тоже была расколота на две значительные группы — италийскую, центром которой был Рим и римский сенат, и галльскую. Значительную роль играл и варварский фактор[32]. Петрония Максима можно считать представителем италийской знати[33], а его привлечение на свою сторону Авита и попытка с помощью Авита договориться с вестготами — стремлением объединить все силы не только для укрепления своей власти, но и для противопоставления армии, особенно италийской. Гибель Максима стала поражением италийской фракции гражданской группировки в Западной Римской империи. С другой стороны, италийская армия ничего не сделала, чтобы предотвратить вандальский разгром Рима или, по крайней мере, отомстить вандалам за это. В такой ситуации дело взяли в свои руки вестготы и поддержавшие их галльские аристократы. Вестготский король провозгласил императором Авита, и собравшая в Арелате галльская знать поддержала это провозглашение[34]. Такой поворот, видимо, оказался неожиданным и для италийской армии, и для римского сената. Не встречая сопротивления, Авит явился в Рим и был признан сенатом.
Авит, как и Петроний Максим, оставил Майориана в его прежней должности, а Рицимера даже возвысил до ранга магистра воинов (magister militum)[35]. В этом ранге он направился на Сицилию, где в битве у Агригента разгромил вандалов, а затем в морском сражении у берегов Корсики нанес поражение вандальскому флоту (Sid. Apoll. Carm. II, 367; Hyd. a. 456; FHG IV. Prisc. Fr. 24)[36].
Победа Рицимера была воспринята общественным мнением как месть вандалам, и это сделало его довольно популярной фигурой.
Теперь оба друга решили выступить против Авита. Положение последнего было трудным. Его союзники вестготы были заняты войной со свевами в Испании. В самой Италии поддержки у него практически не было. Несмотря на поражение, вандалы продолжали господствовать на море и перерезали снабжение Рима, который был поставлен на грань голода, что вызвало волнения в Городе. В результате в сражении у Плаценции 17 октября 456 г. он был разбит, свергнут и сделан епископом. Считается, что решающую роль в этих событиях сыграл Рицимер[37]. Это вполне естественно, ибо под его командованием находилась довольно значительная армия, гордая своей недавней победой над непобедимыми дотоле вандалами. Однако «Хроника» Мария Авентийского (а. 456) первым виновником свержения Авита называет Майориана. Можно предположить, что переход на сторону противников Авита дворцовой гвардии, возглавляемой Майорианом, поставил точку в карьере этого эфемерного императора.
Дальнейший ход событий не очень ясен. После свержения Авита в Империи остался один император — август Востока. Это был Маркиан, но уже в январе следующего года он умер, не оставив наследника. С ним, как об этом упоминалось, не только фактически, но и формально прекратила свое существование Феодосиевская династия. В большой степени по воле могущественного генерала Аспара пурпуром был облачен Лев I, унаследовавший и официальное положение единственного главы Римской империи[38]. На Западе же царила явная неопределенность. Реальная власть, несомненно, находилась в руках Рицимера и Майориана, но они не спешили с назначением нового западного императора.
Со своей стороны, восточный император — то ли еще Маркиан, то ли уже Лев — сделал Рицимера патрицием, а Майориана — магистром воинов[39]. В известной степени перед нами положение, которое повторится через 20 лет, когда по требованию Одоакра римский сенат отошлет императорские инсигнии в Константинополь, а правителем Италии будет назначен сам Одоакр с тем же титулом патриция[40]. Однако положение в 456–457 гг. было несколько иным. С одной стороны, ни Рицимер, ни Майориан, насколько нам известно, не предъявляли сенату подобные требования. А с другой, сам сенат не проявлял такую инициативу. Хотя Римская империя и считалась единой, разделение ее двух частей все углублялось. Представители Востока все больше считались на Западе чужаками. Для гордой своим происхождением римской знати[41] они были людьми второго сорта. Когда через некоторое время на западном троне окажется присланный Львом Антемий, его будут, как когда-то Катон, презрительно называть graeculus (гречонок) и считать не римским, а греческим императором (Sid.Apoll. Ep. I, 7, 5). Такое неприятие восточного императора и его ставленника было тем более живым, что в сложившейся ситуации политической неопределенности и нерешительности военной верхушки роль сената выросла, и он, как ему казалось, мог сам определить фигуру будущего августа. Такой фигурой реально мог быть только Майориан.
Из
