разделялись и становились сами по себе: отдельно синий, отдельно желтый, и я, я становился ядовито-зеленым пятном. Я становился светлее и светлее… Это был приступ рвоты. Бесконечная боль в желудке позволяла привыкнуть, но острые судороги возвращали к жизни: тогда я понимал, что я человек в хижине с желтой землей и синими стенами, что я еще не умер. Это длилось не больше минуты. Иногда я пил воду, которая ненадолго унимала жар внутри: не давала краскам в мире-луже засохнуть и свернуться. Вода в ведре никогда не кончалась, а другое ведро всегда было пустое. Пятно смешанных красок снова захватывало меня.
Однажды среди невнятных образов промелькнул один очень понятный и знакомый, это было лицо моей матери. Она растила меня одна, без отца. Попав на Огузок, я сломал ей жизнь… ведь я был для нее всем. Я уцепился за эту мысль, такую ясную, такую человеческую, и телесная боль начала отступать перед болью иного рода. Я мучился, думая о матери, а потом стал вспоминать других людей, для которых я все равно что умер. Я вспоминал друзей, наставников, вспоминал работу глашатаем у извещателей. Вспомнил, как написал песню о Великом Потопе, как был счастлив, когда мне разрешили петь ее на главной площади. Но после первого же выхода меня схватили стражники. Мой начальник сказал им, что не давал мне никакого разрешения петь подобное людям, что я смутьян и мои идеи давно вызывали у него нехорошие подозрения. Дальше суд, яма, слепящее солнце… иссушающий ветер… зеленая вода… Огузок.
Картины и воспоминания прокручивались в моей голове раз за разом, иногда в неправильной последовательности, иногда не с теми событиями. Я видел, как люди пели мою песню во время работы, но понял, что это неправда.
Однажды сквозь череду размытых образов я увидел синие стены своей хижины. Они были такими отчетливыми, что сначала я не понял, в чем дело. Я поморгал, осмотрелся вокруг, и только тогда осознал, что проснулся. Я понял, что я жив, но не стал задумываться об этом. Томящая боль где-то вокруг желудка ощущалась, как пустота, сосущая меня изнутри. Нужно было поесть.
Я с трудом встал и выбрался наружу. Свет солнца слепил меня, но я все равно шел, сильно шатаясь и цепляясь за все вокруг.
Первый, кого я встретил, был Карпуша. Я узнал его по голосу: к тому моменту я уже ничего не видел из-за пятен в глазах.
– Поглядите-ка, кто выкарабкался! – прорычал он своим буйным голосом. – Пошли, покормим тебя.
Он отвел меня в столовую, откуда доносился славный рыбный запах. Я набросился на похлебку, как голодный зверь, и не мог успокоиться, пока не съел пять или шесть мисок. Потом на меня навалилась приятная тяжесть, захотелось спать. Карпуша помог мне добраться до хижины, где я тут же уснул.
На следующий день командир пришел ко мне и сказал, что из всей партии новых я единственный, кто выжил.
2. Голубая Луна
Выздоровление длилось несколько суток. С каждым днем я чувствовал себя сильнее, все больше осознавал происходящее, отчетливее вспоминал прошлое. Меня не заставляли работать, потому большую часть времени я спал или ел.
На пятый день с того момента, как я сам вышел из хижины, я уже сам запросился наружу. Мне стало скучно сидеть взаперти, к тому же, у меня было много времени подумать о том, что мне делать дальше.
– Я не сомневался, что ты помрешь, – сказал мне Карпуша вечером в столовой. – Такие хилые всегда умирают первыми. Вот вместе с тобой прибыл крепкий парень, отличный работник, смог бы грести за троих! Но он помер, вода его забери! Случай подвел нас всех, малек… мы не сможем выполнять план, и твоя жизнь обойдется нам урезом пайка. Сдохни до конца недели, и ты сделаешь мне большое одолжение!
– В этот раз надышусь так, чтобы наверняка, обещаю! – усмехаюсь ему в ответ. – Может, раз к миналии у меня теперь иммунитет, дашь мне другую работу? – все же шутки шутками, а об этой мерзкой водоросли я теперь даже думать не мог.
– Нет тут другой работы! У нас каждый день тонна свежей миналии, – сказал Карпуща, со смаком высасывая из супа щупальца осьминога. – Нас всего пятнадцать, а работы на тридцать человек. Завтра с утра мотыгу в руки и идешь грести. И без разговоров! Если мы не выполним план, нам перестанут давать еду.
– Я понял, – ответил я, грустно уставившись в свою пустую тарелку. После болезни я начал есть в три раза больше, чем обычно, но дополнительный паек мне давали только пока я не мог ходить.
На следующий день я взял мотыгу, набрал ведро миналии и отправился грести свои кучи поближе к людям.
– Ну и погодка сегодня, а? – весело спросил я у мужика, который месил миналию руками.
Он даже не обернулся. Даже глазом не повел.
Пожав плечами, я затянул потуже завязки капюшона и принялся за работу.
К обеду я уже перепробовал заговорить со всеми, но из пятнадцати человек ответил мне только Карпуша. Его «заткнись» показалось чем-то совершенно изумительным, потому что остальные люди напоминали человекоподобных безмозглых рыб. Они не говорили, не слушали, не смотрели, только медленно месили миналию.
После обеда я решил уйти подальше, мне больше не хотелось быть частью этого человеческого стада. Единственное, что у меня осталось ценного, это желание жить, пробудившееся после болезни. Мне не хотелось, чтобы его погасили их очумевшие от работы морды.
Шли дни, я продолжал работать вдалеке ото всех. Я старался изо всех сил, чтобы выполнить Карпушин план, но каждый день у меня все равно была недосдача, а, значит, на обед я получал меньше. Поначалу меня это беспокоило, но потом я понял, что переживать бессмысленно. Как бы усердно я ни работал, план мне не выполнить, а, значит, больше еды я не получу. Но и урезать паек мне нельзя: если я умру от голода, пропадет работник. Поэтому я работал, сколько мог, но не загонял себя.
Голод и жажда стали привычными, боль в мышцах и обожженная кожа – тоже. Сон стал единственной отрадой, да еще небо.
На Остове я никогда не видел его, только пару раз через окна в доме Белого Нарвала. Окна были только в домах у самых влиятельных жителей.
Теперь же у меня было свое окно, больше, чем самого Командующего Остовом. Подняв голову, я мог смотреть на небо, которое каждый день было разным. Даже в самое паршивое утро я вставал раньше всех, чтобы увидеть
