ней, как это было когда-то, в былые ночи. Любил ли он ее еще, желал ли?
Он, поверитель стандартов Анзельм Айбеншюц, был очень одинок. Одинок и днем и ночью.
5
По прошествии первых четырех недель его жизни в Златограде вахмистр Венцель Слама предложил Айбеншюцу присоединиться к обществу пожилых государственных мужей. К ним относились управляющие, составители планов и даже судебные исполнители. Два раза в неделю, собираясь в кафе «Бристоль», единственном златоградском кафе, они играли в тарок и баккару. Все члены этой компании встретили поверителя стандартов Айбеншюца с недоверием, и не только потому, что он был чужаком, а потому что они заподозрили в нем порядочного, не потерявшего лицо человека.
Сами же людьми они были совершенно гиблыми. Они брали взятки и давали взятки другим. Они обманывали Всевышнего, простых людей и начальство. А начальство обманывало свое высокое начальство, а те — свое, заседавшее в больших городах.
Играя в карты, эти престарелые чиновники также обманывали друг друга. Обманывали не из корысти, а просто так, из любви к обману. Но Анзельм Айбеншюц не обманывал. Именно это больше всего и раздражало его приятелей, и прежде всего то, что он хладнокровно принимал обман, которому подвергался сам. В сущности, находясь среди других, он свое одиночество ощущал еще пуще.
Эти деляги, за исключением одного, о котором речь пойдет позже, ненавидели его. Ненавидели, потому что боялись. Завидев его в золотисто-желтой повозке рядом с жандармом, они запирали двери, хотя им хорошо было известно, что, как только жандарм постучит три раза, они будут вынуждены открыть свои лавки. Но нет! Они все равно закрывали двери, закрывали единственно для того, чтобы позлить поверителя стандартов Айбеншюца, который уже многим торговцам сообщил, что отдает их под суд.
Когда он возвращался домой (летом — пропотевший, а зимой — полузамерзший), жена встречала его с мрачным видом. И как он только мог так долго жить с этой чужой женщиной!
Ему казалось, что он узнал ее совсем недавно, и каждый раз, возвращаясь домой, боялся, что увидит изменившуюся со вчерашнего дня, какую-то другую, новую, но такую же мрачную, неприветливую женщину. Как обычно, с прилежанием и злобным смирением сидела она за вязанием при свете круглой горелки. И все же было приятно смотреть на ее черные, разделенные пробором гладкие волосы, на маленькую, упрямую, выражавшую детское озорство верхнюю губку. Едва приподняв глаза, продолжая вязать, она спросила:
— Будем обедать?
— Да! — ответил он.
Она отложила вязание, этот ядовито-зеленый клубок с двумя угрожающими спицами и начатым чулком, на самом деле выглядевшим каким-то огрызком, еще не родившейся, но уже разодранной на куски вещью.
Руины, руины, руины! Застыв, Айбеншюц уставился на них.
Несмотря на голод, слыша доносившийся из кухни неприятный, производимый его женой шум и резкий, грубый голос служанки, он хотел, чтобы Регина как можно дольше оставалась на кухне. Ну почему в доме нет детей?
6
Пару раз в неделю Айбеншюц получал объемистую почту и, будучи добросовестным чиновником, аккуратно сортировал все письма. Разместился он во флигеле окружного управления, в маленькой полутемной комнатенке за узким зеленым столом. Напротив него сидел так называемый контрактник — светловолосый, прямо раздражающе светловолосый и очень амбициозный молодой писарь по имени Йозеф Новак. Невзлюбить его Айбеншюц мог только за одно это имя, ибо точно так звали одного ненавистного ему одноклассника, из-за которого в Никольсбурге он вынужден был уйти из гимназии. Из-за которого он так рано попал в армию, из-за которого — но это Айбеншюц уже себе придумал — он женился, и именно на Регине. Разумеется, этот контрактник в судьбе Айбеншюца был совершенно неповинен. Он был не только раздражающе светловолосым и амбициозным, но еще и очень мстительным человеком. За его льстивыми, вкрадчивыми повадками пряталась хорошо известная поверителю стандартов страсть напакостить своему начальству. Среди попадавших к Айбеншюцу писем были и его, написанные искаженным почерком. Эти письма приводили Айбеншюца в замешательство, поскольку содержали в себе кляузы и угрозы, а в силу своей педантичной рассудительности он привык обо всем и всегда докладывать в жандармерию. В тайне Айбеншюц признавался себе, что быть чиновником, а особенно в этой местности — не его призвание. Ему надо было остаться в казарме. В солдатской жизни все было просто и ясно, там никто не получал ни угрожающих писем, ни доносов. Ответственность каждого солдата за то, что он делал и не делал, находилась где-то высоко над ним, он и сам не знал где. Какой легкой, какой свободной была эта казарменная жизнь!
Однажды, направляясь домой, Айбеншюц положил в портфель пару таких угрожающих писем. И хотя он чувствовал, что совершает что-то неподобающее, противостоять сильному желанию показать эти письма жене он не смог. Итак, как это бывало, когда не было никаких поездок по деревням, он шел домой обедать вовремя. Чем ближе подходил он к своему домишке, расположенному на краю городка неподалеку от вахмистра Слама, тем сильнее возрастал его гнев. И уже перед самой дверью в нем вскипела настоящая ярость. Увидев свою жену, как обычно, сидевшую у окна с ядовито-зеленым вязанием, он ко всему еще почувствовал его самого напугавшую пробуждающуюся ненависть. Чего, собственно говоря, я от нее хочу? — пронеслось у него в голове. И так как ответить на этот вопрос он не мог, то, разозлившись еще больше, швырнул на уже накрытый стол письма и зловещим, тихим голосом сказал:
— На, почитай, что ты мне устроила!
Регина отложила вязание и жестом, напоминающим госслужащего, стала открывать одно письмо за другим. Тем временем разъяренный Айбеншюц в пальто и шапке, точно готовый к немедленному отъезду, сидел на своем стуле, и чем внимательнее жена читала, тем сильнее он неистовствовал. Он рассматривал ее лицо. Оно казалось ему суровым, страдальческим, но все-таки злым. В иные минуты она походила на собственную мать. Он хорошо помнил свою тещу, жившую в Штернберге, в Моравии. Когда он видел ее последний раз, на венчании, она, как в панцирь, была одета в серое шелковое платье, которое по самую шею заключало в себе ее высохшее, словно защищающееся от стрел и копий тело. На глазах у нее был лорнет, и если она его снимала, то выглядела воином, опустившим забрало.
И
