и вся работа. Обезьяну научи — и та справится, даже лучше. А туда же — дачники, отдыхать приехали…»
Не помогало.
С удивительной ясностью он понимал сейчас, что суждена была ему, наверно, не эта жизнь, а что-то другое, как ему казалось, более высокое, красивое, значительное, для чего он, верно, и был создан, на что имел право. И так же ясно понимал, что ничего уже не изменится. Поздно. И от сознания этого мутило, корчило, давило, жгло Киреева.
Ничего не видел и не слышал Киреев. Шел, каким-то чутьем обходя деревья, продираясь сквозь кусты, запинаясь о вылезающие на поверхность жилистые корни. И внезапно остановился, пораженный непонятным видением: показалось ему, померещилось, что из широких дверей конюшни смотрят на него лошади. Медленно, всем телом, будто скованный, повернулся он — и замер: на него и вправду смотрели две пары круглых блестящих глаз. Какую-то долю секунды длилось оцепенение ужаса: ни рук, ни ног не чувствовал Киреев. А потом отошло, откатило, только дрожь в напряженных ногах осталась…
Это были лоси, обыкновенные лоси. Самец и самка. Они стояли метрах в пятнадцати перед ним, и смутно белеющий ствол высоко подваленной осины, кору которой они обгладывали, проходил на уровне их груди. Как будто загнали лошадей в конюшню и поперек широкого дверного проема пропустили сквозь скобы длинную ошкуренную жердину, заперли на время, чтобы и жару и паутов переждали. Не зря конюшня-то померещилась Кирееву.
Огромные буровато-черные звери смотрели на человека, такого маленького в их мире, мире больших деревьев, открытого неба и солнца, трубных кликов и великаньих честных схваток во имя продолжения рода. Страха не было в их глазах. Только настороженное любопытство, даже, как показалось Кирееву, обидная снисходительная доброжелательность. У самца так аж верхняя губа нависла, оттопырилась в знак полнейшего добродушия. Не боялись они Киреева: у них тоже был свой мир. И Киреев навскидку, не целясь, шарахнул зарядом дроби прямо по этим глазам. Из двух стволов сразу.
Он не слышал топота и треска ломающихся веток: переломил ружье — перезарядил, и снова прогрохотало, раскатом ударило по лесу эхо. В белый свет палил Киреев и с каждым выстрелом будто освобождался от того, что томило, мучило его, не давало покоя.
ПЕЙТЕ СОКОВ НАТУРАЛЬНЫХ
Когда закончилась война в Ангоре, бывший студент Андрей Лунин затосковал. И написал еще одно заявление. И тут же понял, что это бесполезно.
«Надо ехать в Москву, — решил он. — Здесь ничего не добьешься».
Но на всякий случай надумал побывать у военкома: поговорить.
Автобус был старый, дребезжащий. Сколько помнил себя Андрей, по этому маршруту почему-то всегда ходили самые старые и разбитые машины. На задней площадке, рядом с Андреем, болтали о чем-то две девицы, совсем еще молоденькие. И когда автобус потряхивало на выбоинах, та, что поближе, рослая не по годам, налитая, в пестром и сильно открытом платье, прижималась к Андрею горячим бедром. Андрей отстранялся: было душно и пыльно.
Ее соседка, поменьше ростом, большеротая, в розовых штанах и вся из себя вертлявая, рассказывала, захлебываясь:
— Придумай, что делать. Я ему говорю: «Дай на вечер, переписать», а он выпендривается. Представляешь, первая рок-опера в мире! Я балдею!
Андрея передернуло. Он чуть было не сорвался, чуть было не сказал все, что о них думает, но как-то удержал себя — только сквозь зубы прорвалось что-то вроде приглушенного рычания.
Девицы посмотрели на него с недоумением, а та, что прижималась, на всякий случай хихикнула: Андрей был видный парень, выше среднего роста, сухой, ясноглазый.
— Остановка «Военкомат»! — проскрежетал голос водителя в динамике.
Андрей, оттолкнувшись спиной от поручня, пошел к выходу, тут же забыв про девиц. Мелькнула только мысль: «Вот кому хорошо живется…»
Городской военкомат был похож на помещичью усадьбу прошлого века. Тополя в два обхвата, дорожки, посыпанные песком, прохлада, тень, тишина. Только белокаменного барского дома с колоннами не было. Все службы военкомата размещались в длинных одноэтажных бревенчатых зданиях с двускатными железными крышами. Облупившиеся водосточные желоба под карнизами были забиты грязным тополиным пухом.
Дежурный по военкомату, пожилой прапорщик в потертом мундире с новенькими погонами, огорошил Андрея.
— Сегодня день неприемный, — буркнул он. — У входа же распорядок висит. Ты что, читать не умеешь?
Андрей сжал губы.
— Пожалуйста, передайте Ивану Игнатьевичу, — значительно сказал он, — что его просит принять товарищ Лунин. Андрей Лунин. Он знает.
Прапорщик посмотрел на него недоверчиво, но все же вылез из-за стола и ушел в глубь длинного коридора. Вернулся минуты через две.
— Проходите, пожалуйста, — сказал он. — Военком ждет вас.
В просторном кабинете с панелями под дуб за монументальным письменным столом, откинувшись в жестком деревянном кресле, сидел подполковник Зубарев Иван Игнатьевич, фигура в городе известная.
— Так, значит, это ты — Лунин? — спросил он, когда Андрей поздоровался и сел к длинному приставному столу под сукном. — «Товарищ Лунин»! Силен, мужик! Где-это ты научился, а?
Андрей молчал.
— Напугал, напугал ты моего дежурного! — раскатисто продолжал Зубарев, цепко всматриваясь в Андрея. — Заходит: «Товарищ подполковник, там, извиняюсь, какой-то длинноволосый стоит. Говорит, что он товарищ Лунин и вы его знаете». Ха-ха-ха!
Андрей сдержанно улыбнулся.
— Ну, что ж, давай поговорим, то-варищ Лунин!
Военком достал из папки несколько листов плотной белой бумаги, сшитых канцелярской скрепкой. Андрей покосился: все, что написано было на этих листах, он знал наизусть. Сам писал.
— Так, так… — Зубарев побарабанил пальцами по столу. — Газеты читал? Знаешь?
— Знаю, — сказал Андрей. — Там уже все кончилось.
— И слава богу, что кончилось. А если бы и не кончилось, то все равно — глупости. То, что ты просишь, — глупости! Понимаешь? Это, конечно, хорошо, что ты проявляешь, так сказать, желание. Но это не нашего ума дело, не нашего. Когда люди нужны будут, тогда людей найдут, не беспокойся. Специально подготовленных, знающих людей, а не так, с бухты-барахты. И потом, ты же грамотный человек, должен понимать: политический момент сейчас такой, что мы должны к этому подходить очень…
— Извините, Иван Игнатьевич! — прервал его Андрей и встал. — Политический момент я знаю. Наверно, я зря пришел к вам и вообще — беспокоил. Я не мальчик и знаю, что хочу. И написал, кажется, все ясно. Так что учить меня не надо, зачем время зря терять. Мне еще до Москвы добираться надо…
— Ах, мать твою за ногу! — Зубарев вскочил из-за стола. Был он приземистый, крепкий, чуть-чуть только заплыл жиром. Русые, густые еще волосы, зачесанные назад, распадались на две части. — Я тебя сейчас в лагеря и в строй! Двадцать пять лет будешь трубить у меня как миленький! Герой нашелся! С ним как
