однако не вставал: лень было. Когда же еще и отлежаться-то вволю, если не в праздники? Ко всему прочему, нынешние праздники счастливо выпадали на понедельник и вторник, и никто их «по желанию трудящихся» никуда не перенес; была сегодня суббота — впереди, значит, почти четыре дня, лежи себе да полеживай.
Не возникало у него никаких сомнений и о сегодняшнем дне. Все, что надо, он приготовил заранее: и паяльные лампы заправил, и с собой в канистру бензину прихватил, чтобы, если не хватит щетину опалить, никуда за ним не бегать, и топор наточил, и перекладину из железной трубы, вроде турника, у сарайчика приспособил — тушу подвешивать. А об остальном пускай у Клавдии голова болит — это ее забота.
И, с блаженной праздничной ленцой перебирая в памяти каждодневные свои домашние дела, что и сегодня ждали его и были ему, пожалуй, даже необходимы, как еда, сон, курево, для которых не существовало ни праздников, ни выходных, — Григорий как бы исключал из привычного их круга предстоящую им нынче с Генкой работу п о с л у ч а ю и думал о ней словно бы мимоходом, вскользь.
Но все-таки не было в его блаженстве полного внутреннего успокоения и душевной умиротворенности, томило его что-то, смутное какое-то напоминание, которое загадал он себе с вечера, да вот какая оказия получилась — забыл. Силясь теперь припомнить, Григорий повернулся к стоявшему у изголовья стулу, нашарил пачку сигарет, приподнялся на локоть, вытряхнул одну и закурил.
Лежать ему сделалось невмоготу. Он сел на кровати, натянул старые штаны, сунул ноги в отволглые за ночь тапочки и вдруг вспомнил загаданное — накануне он не вывесил на доме праздничный флаг.
Беды в этом, конечно, никакой не было. И по нынешним временам никто бы его за это не укорил, но Григорию самому нравилось вывешивать праздничные флаги, — он и соседям, случалось, напоминал, когда они мешкали, — потому что любое торжество связывалось в его сознании почему-то с праздником Победы. Григорий обычно так и говорил гостям либо жене, усаживаясь за накрытый праздничный стол: «Давайте-ка первым делом за победу выпьем!.. За победу давайте…» А если кто-нибудь поправлял его, говоря, какая же, мол, сегодня победа? — победа будет в мае, — он отвечал, что без победы и за этим столом не сидели бы, и на столе ничего не было бы, и тогда все с ним соглашались.
Флаг Григорий хранил бережно, когда требовалось, обновлял, и неловко ему бывало глядеть на те дома, где вместо флага полоскалась на ветру какая-нибудь обтерханная выцветшая тряпица. Ему казалось, что хозяева таких домов — недобрые и скрытные люди…
Он заметил, как промелькнул за окном Клавдии платок, услышал, как ошкрябывала она у крыльца грязь с резиновых сапог, как простучала ими по ступенькам, — и вышел в кухню. А когда Клавдия появилась в дверях, с напускной строгостью спросил у нее:
— Так чего же это ты, мать, плохо службу несешь? Про флаг-то мне не напоминаешь, а?
Клавдия в недоумении посмотрела на Григория. Он стоял посреди кухни, чуть сутулясь, в просторно опавшей на костлявой груди и под мышками застиранной майке; морщинистая шея его и косой клинышек между ключицами от вечно расстегнутого ворота рубашки были слегка буроватыми, как от загара; плечи бледны и худы, а голые руки — тоже белые до локтей, жилистые и широкие в кистях — длинно свисали вдоль тела.
И Клавдия, невольно отметив, что постарел ее муженек, — ох и постарел! — работой себя изнурил и по дому, и в мастерских, и проникаясь вдруг вспыхнувшей жалостью к нему, и подавляя в себе эту размягчающую сердце жалость, сердито оглядела небритое, заспанное лицо Григория и с простудной грубоватостью в голосе сказала:
— Сначала умойся ступай, служба… Да и побрейся-то хоть сегодня. Сейчас Капустины придут. Какой тебе еще флаг? Совсем ты спятил, что ли?.. Ты ответь-ка мне лучше, куда твой Генка запропастился? Куда?! — и последние эти слова, распаляясь, она уже криком выговаривала, со злостью и надрывом, как бывало давно, когда он у нее с похмелья на бутылку выпрашивал.
— Праздник же нынче, мать, — с безразличием вспомнив о том, давнем, уступчиво проговорил Григорий. — Надо флаг повесить. А Генка-то чего?.. Он и приедет, как мы с ним говорили… Ты бы не суетилась, мать. Куда спешить-то? Ведь праздник…
— Я белого света не вижу, а у тебя кругом праздники! — Клавдия сознавала в душе, что напрасно шпыняет мужа, но совладать с собой не могла: — Заладил одно: флаг да флаг! Когда они еще, праздники-то твои? В понедельник! Иди, полезай, вешай скорее… Да и себе тама местечко пригляди!..
Она откинула на плечи отсыревший платок, и надо лбом у нее, в неприкрытых волосах, которые она подкрашивала хной, чтобы не так приметна была седина, заблестели бисерные капли. С холода пухлые щеки Клавдии сделались какими-то синюшными и вроде бы даже рыхловатыми, а на скулах, поближе к ушам, ознобно встопорщился белесый пушок.
— Экая ты занозистая сегодня, мать, — с примирительной усмешкой сказал Григорий. — Тебе бы самой побриться не мешало. Ишь ты, какая вся ощетиненная!
Ему и вовсе стало смешно, когда он представил себе, как сейчас она начнет бриться: щеки свои рыхлые помазком намыливать, подпирать их языком изнутри, старательно скоблить безопаской и горькую мыльную пену с губ отплевывать.
Посмеиваясь и хмыкая, он подошел к раковине в углу кухни, открыл кран, поплескал в лицо холодной водой. Григорий и сам собирался побриться с утра, но теперь, как бы в отместку жене, решил погодить до вечера. Растирая сухим полотенцем плечи, шею, жестко похрустывающий подбородок, он опять почему-то припомнил прежние свои перепалки с женой и подумал, что вот так же вскидывалась она и шумела, если возвращался он после работы в игрушечной той артели пьяным, — а тогда Григорий приходил домой пьяным часто, считай каждый день; бывало, что и дружки его приволакивали едва тепленьким, — и наутро, когда просил он у нее денег на опохмелку, Клавдия плакала, не давала, а он, будто и впрямь с ревностью, еще и подначивал ее, заводил: «У тебя небось это самое мужику легче выпросить, чем трояк несчастный? Правильно я говорю — ведь легче, а?..» На что Клавдия с исступленной какой-то злобой и мстительной издевкой кричала ему, размахивая перед ним руками и кривляясь: «А ты как думал?! Конечно, легче! Да только не тебе, шаромыжнику, не тебе!..»
Григорий ожидал, что Клавдия и на этот раз вскинется, закричит на него, однако жена молчала. А когда он отнял от лица полотенце и обернулся, то увидел, что она, так и не сняв телогрейку, сидит у стола, навалившись на
