Книга Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

Вход в монастырь отмечают два древних менгира. Во дворе только-только зашевелились куры — роются в земле, отыскивая себе завтрак. При моем приближении они с кудахтаньем разлетаются.

У двери я медлю. Все, чего мне сейчас хочется, это найти укромный уголок и отдохнуть, пока в голове как следует не прояснится. Однако моряк сказал, что меня, должно быть, ждет настоятельница. Не то чтобы я много понимала в настоятельницах, но долго ждать они не любят, это уж точно.

С отчаянно бьющимся сердцем поднимаю руку и стучусь. Тяжелая дверь тотчас же открывается, и я вижу перед собой невысокую и некрасивую женщину, с головы до пят облаченную в черное. Не произнося ни слова, она жестом приглашает меня внутрь.

Следом за ней я пересекаю скудно обставленную комнату, затем иду аскетически пустым коридором в самые недра монастыря. Моя проводница однократно стучит в дверь.

— Входите, — приказывают изнутри.

Монахиня отворяет дверь и движением руки велит мне войти.

Мебель внутри простая, но прочная, в окошко, обращенное на восток, льется ранний утренний свет. Я немедленно нахожу взглядом женщину, сидящую за большим столом в середине комнаты. На ней черное платье и такой же повой, бледное лицо поразительно красиво.

Не поднимая глаз, она указывает на стул. Я подхожу, и мои шаги порождают в комнате легкое эхо. Поплотней запахиваюсь в одеяло и сажусь.

Настоятельница наконец отрывает взгляд от работы, и я вижу ее глаза: холодные и синие, как само море.

— Исмэй Рьенн, — произносит она.

Я даже вздрагиваю: она знает мое имя!

— Известно ли тебе, дитя, почему ты оказалась здесь?

Я не знаю, какого ответа она ждет, но внезапно преисполняюсь желания заслужить ее одобрение.

— Потому что вызвала недовольство моего супруга? — произношу наугад.

— Вызвала недовольство?.. — Настоятельница слегка фыркает, отчего нравится мне еще больше. — А я-то слышала, что он чуть в штаны не наделал от твоего вида!

Знакомый стыд обжигает мне щеки. Я опускаю глаза.

— Это не твоя вина, деточка, — произносит она до того ласково, что я готова заплакать.

А ведь я ни разу в жизни не уронила слезинки: ни под кулаками отца, ни когда Гвилло взялся меня калечить. И что же — несколько добрых слов из уст этой женщины, и вот я уже готова захныкать, точно младенец!

— Итак, расскажи мне, — произносит она, пододвигая поближе перо и чернильницу, — известны ли тебе обстоятельства твоего появления на свет?

Я отваживаюсь снова на нее посмотреть, но она не отрывает глаз от пергамента, по которому водит пером.

— Мне известно лишь, что моя мать не хотела рожать меня, — говорю наконец. — Она сходила к нашей деревенской ведьме за ядом, надеясь очиститься от плода… то есть от меня.

— Но ты все-таки выжила, — поднимает взор настоятельница.

Она говорит очень негромко, но в тишине комнаты эти слова обретают мощь крика.

Я смотрю прямо ей в лицо:

— Да, я все-таки выжила.

— И что, по-твоему, это может означать?

— Вы имеете в виду — помимо того, что я была обречена жить в потемках, уворачиваться от затрещин и вообще прятаться, чтобы не пугать людей попусту?

— Вот именно, — сухо кивает она. Потом наклоняется поближе, ее взгляд становится очень внимательным. — А не утверждал ли кто-нибудь, будто ты, Исмэй, родилась от семени Самого Бога Смерти?

Я осторожно киваю.

— Что ж, — говорит она, — после множества испытаний ты наконец здесь.

— Испытаний? — переспрашиваю я. — Так вот из чего состояла моя жизнь? Она была чередой испытаний, которые мне следовало пройти?

— Ты прибыла к нам хорошо закаленной, дитя мое, и не мне сожалеть о том, что тебе несладко пришлось. Добротно закаленному клинку нет равных.

— К нам — в смысле, к кому? — спрашиваю я и замираю всем телом, ожидая ответа.

— Ты обрела убежище в монастыре Святого Мортейна. Хотя, по правде говоря, Мортейн старше всех прочих святых. Он древнее даже Христа.

— Один из прежних богов, которых мы теперь называем святыми, — бормочу я.

— Да, — кивает она. — Это один из прежних богов, и Церкви от него не так-то просто отделаться. Теперь мы именуем Его святым, но, доколе мы Ему служим, Он не обращает внимания на то, как мы Его называем.

— Каким же образом можно служить Смерти? — спрашиваю я, гадая, не приведется ли мне до конца своих дней собирать на телегу-одрину трупы.

Взгляд монахини остался тверд.

— Мы просто исполняем волю Мортейна, когда Он, преследуя Свои неисповедимые цели, желает исправить некий огрех либо развязать узелок на ткани бытия.