ведь горе! Жили, жили!..
— И еще поживем в другом месте. Причитать тут нечего. Надо применяться к обстоятельствам. И ехать живо, пока еще поезда ходят. Муку, сколько можно, с собой заберем…
— Отымут.
— Ну, сколько можно, провезем. Масла.
— А Кузьма обещал мебель сохранить?
— А ну тебя с твоей мебелью… Что ж, он ее съест, что ли? Катя, хочешь в Москву?
Катя очень любила свой городок, своих подруг, свой огород и садик. Мысль покинуть это так сразу из-за каких-то неведомых людей в мохнатых шапках ей вовсе не улыбалась. Но она была умная девочка и, как говорится, сразу учла положение. К тому же воспоминание о страшных военных было еще слишком свежо. Она поняла, что отец прав и что его нужно поддержать, чтобы ободрить мать. Поэтому она решительно ответила:
— Хочу!
— Вот правильно. Завтра и тронемся.
— Завтра? Да ты с ума сошел!
— А чего ж ждать? Говорю, не нынче — завтра пассажирские поезда станут.
— Ой! Как же так сразу?
Катя с неудовольствием поглядела на мать.
— Конечно, завтра, — сказала она.
— Видишь, дочь-то что говорит.
— Она же так… по глупости лет.
— И совсем, мама, не по глупости… А тут сидеть больше нельзя. К нам вон сегодня военные приходили и чуть меня не убили…
Вера Петровна даже затряслась вся.
— Какие еще военные?
— А вот такие с револьверами. Искали кого-то.
— Что ж ты молчала?
— Не хотела вас пугать… А только если вы будете все бояться да медлить, то они и опять могут притти и тогда…
Как бы в подтверждение этих слов раздался громкий стук в дверь.
— Господи!
Сенцов бросился в сени.
— Кто? — спросил он от волнения хрипло.
— Я Кузьма!
— А! Ты как? Какими судьбами?
Кузьма — коренастый дядько с длинными седыми усами ввалился в комнату.
— В Сеннихе снарядом клуню подожгло, — сказал он, еле переводя дух. — Я вышел поглядеть, а тут какие-то из кустов… Я и смотреть не стал кто — драла… Пять верст — все бегом… Ух!.. Жутко там до чего, братцы… Левада шумит, листья падают, река это плещется… Темень… Жена-то со вчерашнего дня здесь с дочкой у попадьи…
— А Петр где же?
— А чорт его знает. Теперь каждый за собой гляди. Я ему не нянька. Что ж, в Москву-то надумал?
— Завтра едем!
Ну, а я к вам… Здесь все-таки город, хоть кругом-то люди. Махно, говорят, весь берег занял. Уж и жесток. За ноги, говорят, вешает и костер внизу разводит. Вот уж укусила их всех муха. Жили-жили — пожалуйста. Из своего собственного дома удрал словно вор бездомный. Тьфу!
— Теперь, брат, не до философии. Надо сейчас, Вера, нам план вырабатывать. Что с собой брать и в чем везти. Налегке надо ехать.
— Ты уж, Кузьма, сохрани наши вещи получше.
— Ручаться не могу, а постараюсь.
— Как же это ручаться не можешь?
— А так! Умирать не буду из-за ваших стульев.
— Умирать зачем же, а только все ж таки. Присмотри.
— Да ну, ладно уж.
Сенцов взял карандаш, бумагу и нахмурился.
— Прежде всего, из носильного платья что? В Москве, говорят, плохо с мануфактурой.
Они стали составлять список.
Вера Петровна все охала и причитала, так что советовался отец больше с Катей.
— Тебя бы, Катенок, народным комиссаром. Ну, еще что брать?
Кузьма вышел в сад.
Через минуту он вошел с сильно изменившимся лицом.
— Стреляют, — сказал он, — все громче стреляют.
Хоть и было важное дело, а всем не сиделось на месте.
Вышли в холодную мглу.
У-ух! У-ух! — раздалось вдали.
Тревожно по всему городку лаяли собаки.
— Кончено наше мирное житье, — сказал Кузьма. — Ох-ох!
— Одно житье кончилось, другое начнется, — воскликнул Сенцов, — экие вы все какие охалки! Что, уж так свет клином сошелся на нашем Тополянске. Подумаешь — Нью-Йорк какой. И в Москве не хуже поживем.
Он похлопал по спине жену, погладил Катю по голове и толкнул их в дом.
— Ступайте в дорогу готовиться.
А Кузьма еще долго кряхтел, слушая далекий гром и глядя в ту сторону, где должна была быть его мельница.
Вдруг ему стало страшно. Он пугливо огляделся по сторонам и быстро вошел в дом, заперев за собою дверь на тяжелый болт.
Когда на другое утро Петя проснулся и шопотом спросил Катю, приходил ли монах и не принес ли он ему пряника, Катя испуганно огляделась и сказала смеясь:
— Во сне ты, что ли, монаха видел?
Петя сконфузился.
— А вчера приходил!
— Никто не приходил.
— Ну… значит… во сне…
Он зевнул и вылез из кровати.
Сенцов с Кузьмой уже стояли на дворе, а Вера Петровна укладывала белье в корзинку.
— И стрелять перестали, — говорила она недовольно, — стало быть, и ехать нечего.
Катя тревожно посмотрела на отца, который в это время вошел в комнату. Но он к ее успокоению сказал решительно:
— Напротив, тут-то и надо ехать.
II. ВАНЬКО
В САМОМ начале германской войны летом четырнадцатого года случилось в городе Тютюне одно происшествие, встревожившее и поразившее тютюнских жителей, пожалуй, еще сильнее, чем сама война.
В Тютюне на Михайловской улице уже скоро сорок лет жил некий Сутулов Иван Дмитриевич. Был он из разбогатевших мелких купцов, имел в Тютюне свой дом, стоявший в глубине большого фруктового сада. Каких только фруктов не было там: и абрикосы, и сливы, и груши, и яблоки, и вишни. Были еще на дворе перед домом громадные шелковицы, по веткам которых летом целый день порхали красивые иволги.
Сутулов был уважаемый житель города Тютюна, и к нему на именины приходил и архиерей и исправник и городской голова.
Но перед самой войной жена Сутулова, Марья Петровна, из-за ничтожной царапины на пальце умерла вдруг от заражения крови, а сын его Тарас был убит в восточной Пруссии, провоевав всего один только месяц.
Но этого мало. Младший сын Сутулова Ванько́ однажды под вечер исчез из дому, а поутру нашли на берегу Ворсклы, там, где были самые смуты, его одежонку. Очевидно, в холодной воде (был сентябрь) сделалась у него судорога, а мальчик не смог бороться с течением. И тело его, вероятно, вода утащила куда-нибудь далеко вниз по реке.
Сутулов от этих трех смертен поседел, похудел, стал лицом даже как-то страшен. Соседи начали его побаиваться. Ходил он по двору и разговаривал сам с собой, а то бывало и начнет кликать: «Марья, а, Марья!» А потом захохочет и уйдет в дом. Кроме старой кухарки и дворника, никто теперь не бывал в богатом сутуловском доме. И тем более удивились все обитатели Михайловской улицы,
