чувство. Но пробуждалось оно не на живом, а на мертвом материале, на изучении прошлого. <...> В этой пустоте жизни талант истощался в гротескных аргументах и в формах, которые внешне казались остроумными, а на деле были пустяками, аркадским XVII веком. Каноник Гардзони написал „Театр светских умов“, „Больница для неизлечимых безумцев“, „Синагога невежд“, „Сераль чудес мира“. Все это академические рассуждения, нашпигованные непереваренной эрудицией, более забавной, чем здравой. Такие произведения были настоящей язвой Италии и свидетельствовали о болтливой педантской культуре без всяких серьезных целей и средств» (Де Санктис 1964, 367—368). «Больница» оказалась единственным произведением Гарцони, переиздававшимся в XIX веке.
Своим возвращением к читателю и к филологу в последние десятилетия Гарцони обязан прежде всего усилиям двух итальянских ученых, Паоло Керки и Беатриче Коллина. В частности, Коллина подготовила новое издание «Жизнеописаний прославленных женщин» (Равенна, 1994), Керки выпустил объемистый том «Сочинений» Гарцони (Garzoni 1993), а вместе они осуществили издание «Вселенской ярмарки» (Турин, 1996). Благодаря их разысканиям прояснился характер эрудиции Гарцони. Керки называет ее поддельной, posticcia, и в справедливости этой оценки читатель убедится, проглядев комментарии к нашему переводу «Больницы». За потоком цитат, ссылок и примеров у Гарцони стоят три-четыре книги энциклопедического характера, из которых он черпает широкой рукой. По медицинским вопросам его основной источник — сочинения Альтомаре (см. II. 1—5 и прим.), знания греко-римской мифологии, позволяющие ему накоротке общаться с каждым языческим божеством, взяты из трактата «О богах язычников» («De deis gentium») феррарского гуманиста Джильо Грегорио Джиральди (1479—1552), сведения о древнем мире и классической литературе вообще — из «Древних чтений» («Lectiones antiquae») венецианского филолога Целия Родигина (Lodovico Picchieri, 1469—1525), но преимущественно — из «Мастерской» («Officina») французского гуманиста Иоанна Равизия Текстора (Jean Tixier de Ravisi, ок. 1480—1524), упоминаний которого Гарцони тщательно избегает, хоть и заимствует на каждой странице. Такая переработка энциклопедического материала была обыкновением эпохи; в этом отношении Гарцони не отличается, например, от неприятного ему Ортензио Ландо.
Паоло Керки (Garzoni 1993, 19) приводит прекрасный пример того, как Гарцони карнавализует энциклопедию. Текстор, пересказывая Саксона Грамматика (Деяния данов. VII. 2.11), пишет: «Хартбен был некий силач из Хельсингии, девяти локтей ростом, который, по свидетельству Саксона Грамматика, впал в столь великое неистовство, что обгрызал края щита, отправлял себе в утробу раскаленные угли, хватая ртом жар, вливал его во глубь чрева, пробежал сквозь опасность трещащего пламени и напоследок неистовой рукой вонзил меч в сердце шестерым своим силачам» (Textor 1566, 508). Под пером Гарцони, пересказывающего Текстора, анекдот принимает такой вид: «Саксон Грамматик упоминает некоего силача, по имени Артен, который пришел в такое неистовство, что изгрыз зубами булатный щит, словно сыр, проглотил раскаленные угли, словно груду черешни, и пробежал нагим посреди пламени, словно бегая по саду, полному роз и фиалок» (Teatro, disc. LII; Garzoni 1993, 232).
Текстор сокращает свой источник, оставляя лишь те подробности, которые обусловливают включение примера в соответствующую рубрику («О неистовых и помешанных»); он устраняет даже причины, ввергнувшие Хартбена в такое состояние, потому что его жанр требует релевантности и экономности. Гарцони в своей переделке нарушает именно эти принципы фильтрации: он вводит три сравнения, которые, ничего не прибавляя к характеристике неистовства, не столько подчеркивают его невероятность, сколько снижают его, помещая в бытовую и несколько раблезианскую среду. Благодаря этим деформациям в отчужденном изложении Текстора заводится повествователь, а с ним — то, чего энциклопедия себе позволить не может: возможность смены тона.
Читатель Гарцони, начитанный не менее его самого, мог и не заблуждаться насчет основательности его знаний, но ценил в нем, по выражению Гилини, ученость приятную. Поверхностность его эрудиции не дает Гарцони слишком к ней привязываться. Он счастливо избегает как однообразия и холодности каталога, так и пресыщения, вызываемого рассказчиком анекдотов; в ренессансном «театре памяти» он ищет повода для иронии, мешающей его систематическому и всеобъемлющему плану; его жанры, не давая один другому впадать в привычные пороки, вступают наперебой, объединяемые безумием: «Оно остается здесь и никогда не уходит» (Or. Fur. XXXIV. 81).
* * *
Наш перевод «Больницы неизлечимо помешанных» выполнен по критическому изданию Стефано Барелли в серии «Scrittori italiani commentati» (Garzoni 2004). Курсивом выделены слова и предложения, в оригинале приведенные на латыни. Неоговоренные переводы латинских и итальянских цитат принадлежат нам.
Р. Л. Шмараков
БОЛЬНИЦА НЕИЗЛЕЧИМО ПОМЕШАННЫХ
Преславному Синьору Бернардино Патерно[1]
блистательнейшему философу
и превосходнейшему врачу
[1] Знаменитое имя и несравненная слава, вмиг разнесшая на скорых крылах безграничные дарования Вашего Превосходительства, с такой быстротой в движеньях проникла уже во все пределы Италии, что даже в малом уголке моей отчизны,[2] распространяясь подобно яркому пламени, обнаружился ее свет, так что не будь мои очи более чем жадными до ее сияния, лишь из зависти мог бы я умолчать о столь важных вещах, которые Ваши преизобильные заслуги понуждают меня разгласить по моей обязанности пред всем светом. [2] Кроме того, полученные мною от многих друзей сообщения о благосклонности, какую Ваше Превосходительство выказало, без всякой прежней моей заслуги, к моим сочинениям, изобразили мне Вашу душу столь благородной и щедрой, что чем мои книги скромней и ниже, тем более Вы, возвышая их своим суждением и разуменьем, заслуживаете, чтобы я, по Вашему благодеянию и приязни прославившийся в очах многих, оставался, в вечных узах нерушимого долга, слугою Вашего Превосходительства, обязанным чтить его со всевозможным усердием как своего владыку.
[3] Посему неудивительно, превосходнейший мой синьор, если, стрекаемый шпорой благодарности, а равно движимый силою Ваших доброт, я ловко поймал случай войти в обширный и пространный океан Вашей хвалы, посвятив Вам это мое сочинение, «Больницу помешанных», которое сделается как бы изображением моей любви и начертанием Ваших заслуг благодаря многочисленным примерам, в которых предмет и адресат соответствуют друг другу. [4] И какое заглавие, ей-же-ей, лучше бы подошло превосходному ремеслу знаменитейшего врача, чем «Больница неизлечимо помешанных»? Вполне резонно посвятить больницу тому, кто выводит из больницы тысячу недужных, помешанных — тому, кто знанием своей науки освещает школы и академии, неизлечимые недуги — тому, кто Махаоновой заботой (пользуясь словцом Баттисты Пио[3]) избавляет несметные множества от безнадежных болезней и, как новый Эскулапий или современный Аполлон, дарует жизнь мертвым, а живых охраняет от смерти своими целебными снадобьями. [5] Древние, мой превосходнейший синьор, прекрасно могут хвалиться своим Асклепиадом из Прусы, который, говорят, человека, считавшегося умершим, вырвал из самых похорон и спас; Критобулом, который извлек из глаза Филиппа Македонского, не изуродовав лица, глубоко засевшую стрелу;
