Павлик успел заметить в двух шагах замаскированный лозой, похожий на аистово гнездо окопчик с торчащим стволом. Над ним затрепыхал язычок пламени. В тот же миг возле уха раздался жутко чужой голос:
— Гляди в оба. Страхуй!
«Страховать — значит прикрыть с тыла», — только и успел сообразить Павлик. Отделившись от земли, Ушанкин спрыгнул в окоп. Почти одновременно, может быть секундой раньше, раздался вопль, выросла фигура вражеского пулеметчика. Потом донеслась тяжелая возня. Перед глазами заметался темный клубок сплетенных тел и… тускло блеснули подковы кирзовых сапог. Надрывный хрип пронизал душу ефрейтора. Ноги налились свинцом.
И, уже теряя ощущение страха, жадно, с распертой от ненависти грудью Павлик вскочил на ноги, бросился на выручку. Командир неудобно лежал на покатом бруствере окопа и пытался сбросить с себя навалившегося немца. Правой рукой он судорожно шарил по земле. В один прыжок Павлик очутился возле борющихся. Затиснув под мышку чужую лохматую голову, он поднял на себя огромное и необыкновенно легкое, обомлевшее от борьбы и страха тело врага и, выкрикнув что-то скверное, бессвязное, кинул его навзничь, сам навалился сверху. Неподалеку грянул выстрел, затрещали кусты, и все затихло. Ничего не слыша, не понимая, Павлик сжимал ослабевшую голову пулеметчика, пока Ушанкин, заткнув немцу кляпом рот, ловко вязал его припасенной веревкой. Уложив пленного на плащ-палатку лицом вниз, лейтенант отбежал к пулемету. Лязгнул вынимаемый замок, что-то полетело в сторону.
Только сейчас Павлик пришел в себя, будто вынырнул из глубины на поверхность. И вдруг из гущи лозняка с пугливым хлопаньем взвились в небо одна за другой ослепительно-зеленые ракеты, обрисовав метнувшийся вдали силуэт. Стало светло как днем. Черная обнажившаяся стена леса дрогнула. Воздух раскололся от огня и металла. Павлик почувствовал себя маленьким, беспомощным, будто его раздели и выбросили напоказ всему свету.
— Паша, быстрей.
Огненный шквал лег на дорогу. Фашисты били с перелетом, отсекая возможный путь к отступлению. От их главной траншеи донесся нарастающий топот ног.
Лейтенант Ушанкин решил по вереску добраться с «языком» до подбитого танка, укрыться в бомбовой воронке. Он перекинул через плечо конец палатки. То же проделал Павлик, оба враз потянули ношу.
Теперь советские полковые батареи перенесли огонь на ближайшие окопы противника. Все смешалось в сплошном тягучем гуле. «Чик-чик-фьють» — пели осколки фугасов. Обледеневшая снизу палатка поддавалась легко, но мешали обломанные кусты. Они хлестали по щеке, тыкались в одеревеневшую ладонь. Немцы из минометов ударили по лощине, потом перестали стрелять. На минуту повисла тишина. «Тр-р-р-р» — словно кто-то над самым ухом рванул коленкор. Оглянувшись, Павлик заметил выросшую близ пулеметного гнезда худую вытянутую фигуру. Послышались крики, обрывки слов. «Напарник, тот, что струсил и пустил ракету, — мелькнула мысль. — Остановить бы его, снять».
Без слов поняв ефрейтора, Ушанкин энергично кивнул, словно говоря: «Только не задерживайся». Павлик отвалился в сторону. Медленно прошуршала у его лица бесформенная туша. Не поднимая головы, ефрейтор повернулся на животе и стал ждать появления врага, один в полыхающей ночи. Нервная напряженность постепенно уступила место упрямому спокойствию… Почти не целясь, Павлик нажал на гашетку автомата; тень в кустах переломилась, исчезла, крики затихли в стороне. Прошла секунда, вторая… Снова, как подброшенный пружиной, кинулся за лейтенантом. На взгорье, у выхода из лощины, в желтоватой вспышке увидел: Ушанкин вдруг выпустил ношу, приподнялся, словно хотел потянуться, и рухнул. Выскочив из оврага, Павлик спихнул в воронку одного за другим командира и пленного, с колотящимся сердцем съехал туда сам.
В небе по-прежнему зацветали ракеты, становились видны плывущие на запад рваные дымчатые облака. Жалобно тинькали по танку слепые осколки, в яму скатывались комья смешанной со снегом земли.
Сдерживая дыхание, Павлик наклонился к Ушанкину. Тот полулежал, прислонясь к осклизлой, блестевшей ледяной пленкой осыпи. Одна рука его скрюченными пальцами касалась колена, другая лежала под сердцем. Из плотно сжатого рта сквозила черная струйка.
— Товарищ лейтенант, — прошептал Павлик.
Ушанкин открыл стекленеющие глаза.
— На мине тряхнуло. Осторожней… У них тут поля…
Павлик беспомощно закивал головой. В темноте желтело лицо лейтенанта.
— А ты… молодчина… — Ушанкин широко, свистяще вздохнул. — Не дотянешь… Пусть сам ползет. Торопись.
— Конечно… конечно, — хрипло повторил Павлик и вдруг вскрикнул: — Товарищ лейтенант! Иван Иваныч…
— Ну, что ты, дурашка? Беду накличешь… А мне уж ничего… ничего не надо. — Ушанкин улыбнулся углом запекшегося рта. — Ни конфет… ни шоколада. — Глаза его невидяще посмотрели на Павлика. — Ордена там… письмо. У Сидор… Павлыча… Он знает. Дочку не забыли бы, жену. — И, слабо отстранив припавшего к ноге Павлика, лейтенант жестко, на последнем дыхании просипел: — Тор-ропись… жду-ут.
Павлик вздрогнул, подался назад и, упершись ногами во что-то мягкое, вспомнил о «языке». Рывком обернулся. Из-под сбившейся на лоб повязки на него глядели ошалелые, неестественно расширенные глаза. Отвислая челюсть была иссиня-черной, в крапинках пороха.
— Рус, рус, — захлебываясь, мотая большой кудлато-седой головой, запричитал до смерти перепуганный «язык». — Рус… Гитлер капут. Капут! Я… камрад.
— Капут? Сволочь ты! — Павлик тряхнул пленного за грудь. — Встать! Ш-шнель!
— Не-е, — заикаясь пуще прежнего, забормотал солдат. — Ноги капут, не пошоль. Контуж. Мина. — При этих словах он весь подался вперед в немом испуге за свою жизнь.
Подхватив под мышки растерянного, все еще дрожащего немца, Павлик с трудом вытолкал его из ямы. Стало жарко, нестерпимо захотелось пить. Он расстегнул ворот и некоторое время лежал под нестихающим огнем, глотая с горсти сыпучий сероватый снежок. Потом взвалил на плечо «языка» и броским, порывистым шагом, хекая под тяжестью немца, уже не скрываясь — на виду у своих и чужих, — бросился вперед по скользким бороздам. Чувствовал, живым не дойти; еще шаг, пять, десять. Гудело в ушах, в голове, в груди, плыли надо лбом какие-то огненные круги. А он все шагал, вперив глаза в стремительно уходившие из-под ног бугорчатые борозды, охваченный одной отчаянной мыслью: в секунды, отпущенные смертью, добраться как можно ближе к своим, донести…
Стрельба усилилась. Позади стрекотал пулемет, будто кто рассыпа́л по полю звонкий лопавшийся горох. Павлик спиной, затылком чувствовал летящий близко свинец. Что-то кольнуло в щиколотку, и в правом сапоге стало тепло. Потом чесануло по пальцам руки, ударило в плечо; в глазах стало рябить… Павлик споткнулся, налетел на какую-то тележку с исковерканным резиновым скатом, — возможно, это был опрокинутый и вмерзший в землю артиллерийский передок, каких много валялось за выгоном поместья. Придавленный внезапно отяжелевшей ношей, он больно грудью навалился на передок.
Перед глазами, словно в тумане, вдруг встала мать. Где это было? Ах да, в эвакуации, сразу же по приезде в Курган. Слабая от перенесенной в дороге болезни, она шла ему навстречу по тенистой песчаной
