меня.
Треугольников прислушался, потом спросил:
— Ты слышишь?
Я ничего не слышал.
— Это шум. Сейчас нас поведут обедать.
И действительно, открылась дверь, вошел конвоир:
— На обед.
Обед был очень кстати, ибо я не ел со вчерашнего дня, и тюремная трапеза показалась мне даже вкусной. Потом нас вернули в камеру.
— Какое место выберешь? — спросил меня Треугольников.
Не будучи уверенным в сексуальной ориентации сокамерника, я выбрал место на втором ярусе.
Он вынул из-под матраца колоду карт:
— В шахматы играешь?
— Нет, — ответил я.
— И я. Тогда в карты. Не на деньги, на интерес.
Я согласился, и до ужина мы играли в какую-то ранее неизвестную мне игру, которую он называл «матросский вист». Я выслушал с десяток пословиц и должен признать, что знал он совсем редкие. Например: была у собаки хата, дождь пошел — она сгорела. Я с грустью подумал, что, так как хаты у меня нет, то и гореть нечему.
Ужин. Потом снова «матросский вист». После недели ночевки на вокзалах и небольших возможностей в отношении питания такая жизнь мне не показалась тяжелой.
* * *
— Что снилось тебе в первую ночь? — спросил меня утром сокамерник. — Ничто так не располагает к философскому переосмыслению жизни, как первая ночь на арестантском матрасе.
— Мне снился Чацкий. «Все гонят, все клянут, мучителей толпа…»
— Не к добру это. Тебя посадят.
— За что?
— Чацкий успел смыться, а у тебя не получилось, тебя посадят.
После завтрака меня призвали в какую-то комнату с большим столом, на котором стоял бюст Дзержинского. За столом сидел майор; так как у него была очень большая голова, я догадался, что это — не Кубик. Он стал меня расспрашивать, кто я такой.
Я честно рассказал, что родился в Москве, мать — учительница, умерла три года назад; об отце мне говорили по-разному, я его ни разу не видел, а те, кто его знал, уверяли меня, что я многого не потерял. Учился в театральном вузе. Потом театр, откуда меня выгнали по собственному желанию. Рассказал и про свои приключения в бане.
Майор выслушал и сделал заключение:
— Дежурный следователь приедет на следующей неделе. Он и определит, по какой статье тебя определить. А пока откармливайся, отсыпайся.
— Плохи твои дела, — сказал мне Треугольников, которому я пересказал беседу с майором. — Хорошо, если им надо закрыть какое-нибудь небольшое дело, так, на год-полтора. И если будешь все делать, что тебе прикажут, получишь условняка или, на худой конец, два-три года. Хуже, если тебя заставят быть свидетелем.
Я не понял:
— Каким свидетелем?
— Предположим, у них есть какое-нибудь дело, и им нужен свидетель. Тебе расскажут, что ты должен был видеть, а ты все повторишь на суде.
— И что здесь опасного?
— Чувствуется, что ты новичок. Ты все расскажешь. А потом суд уходит на совещание и тебя переквалифицируют из свидетеля в обвиняемого. Причем, доказывать уже ничего не надо, ты сам только что рассказал все, как было. И тебе дадут десять лет. Тебе хочется сидеть десять лет?
Я сказал, что мне не хочется сидеть десять лет, и не обманул — мне действительно не хотелось сидеть десять лет.
Он уже достал карты, как появился охранник:
— С вещами на выход.
Вещей у меня не было, и я направился к двери.
— Повторяй все время вслух таблицу умножения, — напутствовал меня сокамерник. — Помнишь таблицу умножения?
Таблицу умножения я помнил, но на всякий случай спросил:
— Зачем?
— Чтобы они видели, что ты не псих. А то, чуть что — в психушку.
Мне казалось, что если я буду все время повторять вслух таблицу умножения, то за одно это меня упрячут в психушку. Но я промолчал.
Меня вывели во двор, посадили в машину с решетками.
Минут через десять мы подъехали к заднему входу трехэтажного здания. Там нас ждал человек, похожий на вышедшего на пенсию Буратино.
— Этот? — спросил он.
— Так точно, — ответили конвоиры.
— Следуйте за мной, — распорядился вышедший на пенсию Буратино.
Мы поднялись на лифте на третий этаж. Он показал мне на дверь:
— Входите.
Я вошел, а он остался в коридоре.
3. Партнер для Лимоны
Свидетель Елена Ирге, министр культуры
Я хорошо помню этот день. Вторник 23 июня. После дождливой недели выглянуло солнце, сразу стало тепло. Дел на работе было немного. В Москве своих проблем хватало, и меня особенно не беспокоили. С утра я дважды пыталась дозвониться до адвоката моего брата, но безуспешно.
Вот уж кто никогда не был гордостью семьи, так это мой младший брат. Его баловали, по мере сил и возможностей вызволяли из всевозможных неприятностей. Но теперь он попался. Попался не у нас, а за границей. Пытался сбыть фальшивые купюры. Откуда он их достал, не знаю, но то, что сделал он их не сам, это абсолютно верно, потому что сам ничего толкового он сделать никогда не мог. Однако следователи придерживались иного мнения. Я наняла адвоката.
В Москве пока еще не знали про эту историю, там сейчас было не до меня. Но когда узнают, кое-кто очень обрадуется: министр культуры республики на совещаниях красиво говорит о «благотворном влиянии культуры на общество», а брат ее в это время сидит в тюрьме. Да еще за границей. Да еще за попытку сбыть фальшивые купюры. Кончится это тем, что мне вынесут выговор за потерю бдительности. И если говорить честно, то поделом.
Наш председатель совета министров, которому местные пинкертоны, конечно же, все обстоятельно доложили, отнесся к аресту моего брата спокойно и поинтересовался, хорошего ли адвоката я наняла.
Я не знаю, хорошего ли я наняла адвоката, но сумма в валюте, которую он потребовал, значительно превышала мои возможности. Конечно, он говорил, что деньги нужны не ему, а кому-то еще для того, чтобы представить дело в другом ракурсе. Мне приходилось соглашаться и думать, откуда взять такую сумму.
Наш национальный художник, Оскар Варме, к сожалению, ныне уже покойный, много лет назад написал копии с двух картин французского художника конца девятнадцатого века Пьера Витро — «Афина свирепая с мечом» и «Голая Афродита и нимфы». Копии хранятся дома у его вдовы, подлинники, разумеется, — в музее. Моя помощница, особа деловая, отыскала специалиста — говорит, вполне уважаемого человека, — который, разумеется, не бесплатно, может дать профессиональное заключение о том, что в музее хранятся копии, а дома у вдовы — подлинники. После этого мы поменяем картины, и когда подлинники окажутся у вдовы, мы их продадим. Витро теперь стал моден. Одна его картина полгода назад была продана на
