Яков сидел за столом и составлял письмо — скрипело перо, слова выпадали из курчавой бороды и ложились на бумагу.
— Проходи, садись, — сказал дядя Яков. — Налей!
— Что налить? — спросил Бабель, но тут же приметил графин с изюмной водкой. — Ага…
— А вот и налей! — сказал старик. — Ее самую!
Он улыбнулся, довольный тем, что ничего на свете не упускает из виду. Вложил письмо в конверт, капнул сверху сургучом и придавил печаткой.
— Ты, конечно же, пришел с вопросом. Но все ответы у тебя уже есть.
В стопках плескалось виноградное солнце. Дядя Яков встал и распахнул руки для объятий — кафтан, обвисавший на грузном теле, казался проемом в темноту, лазом в потустороннее…
— Рад тебя видеть! — прослезился раввин. — Шалом!
Они обнялись. Перед таким великим человеком можно было сойти на нет. И Бабель сошел, тронутый сердечным приемом.
— Шалом! — сказал он.
Он снова почувствовал себя маленьким мальчиком, словно не было всех этих грозовых лет: кровавого молоха революции, губчека, продотрядов, а были всего лишь дебри оседлости и годы кротовьего мещанства с цветком герани на окне.
— Выпьем! — сказал дядя Яков.
Они выпили. И снова хмель ударил в голову.
— Да, — сказал Бабель, — вот!
В глазу проснулся зуд и веко дернулось, делая новый кадр. Это была другая реальность, расщепленная на тысячу сланцев, а сам он служил не более чем камерой обскура.
Дядя Яков усадил Бабеля за стол и заставил смочить пальцы в чаше для омовения, влил в нее чернил и внимательно изучил получившиеся разводы.
— Напиши на листке свое имя и сожги. А пепел перетри в труху!
— К чему это? — спросил Бабель, хотя почувствовал: к тому все и шло. Уже давно.
— Не спрашивай ничего! — рассердился дядя Яков. — Просто делай!
«Надо ему подчиниться, — подумал Бабель, — старик определенно что-то знает». Бабель написал свое имя на странице из блокнота:
— На чем сжигать? На меноре?
— На меноре, — подтвердил дядя Яков, цокая зыком над чернильными разводами. — Да побыстрее! Нам нельзя медлить!
— Уже, уже!
Листок вспыхнул и разом сгорел. Пепельный каркас осыпался в ладонь.
— Твой разум! Ты, как голбец, безобразный и голый, не знаешь, какой жар полыхает рядом! Не знаешь радостей земных! Я завяжу тебе глаза!
— А что вы собираетесь сделать? — испуганно спросил Бабель. — Зачем, зачем завязывать глаза?
— Чтобы отпустить твой разум!
Вдруг стало ясно, что до сих пор дядя Яков попросту изображал благодушие, а на самом деле — вопрос серьезный, и только сейчас начинается самое главное.
Дядя Яков завершал приготовления, расставляя все на столе. Его тень на стене несколько запаздывала за хозяином. Отпечаток, слепок с хозяина.
— Свечи! — сказал дядя Яков.
Он поставил менору на стол.
— У меня глаз болит, — пожаловался Бабель.
— Молчи! — только и воскликнул дядя Яков. — Иначе я пожалею, что ты мой родственник!
Бабель хотел спросить, откуда старик знает, что с ним случилось в городе, и почему не удивлен его приходом, но передумал. Почему-то вдруг вспомнилась сказка о морской царевне — как она вышла замуж за простого рыбака…
Дядя Яков взял из шкафа свиток и развернул его на свет.
— Под спудом, — непонятно сказал он. — Под самым сердцем!
…Вспомнилась вдруг степь — когда посреди ночи Бабель проснулся и его продрал озноб, ибо он увидел, как степь шевелится, а местами — встает дыбом, и по этим хмурым волнам бродит молодайка; душная полоса рассвета вставала на горизонте, небо пестрело звездами, и голова кружилась от этого алмазного венца. От этого, словно наяву, видения Бабель заерзал на стуле — ведь если он не помнил ночного пробуждения, то мог забыть и многое другое, и ему вдруг показалось, что он действительно забыл кое-что важное…
— А это дерево здесь раньше было? — спросил он, глядя в окно.
— Все было! — отозвался дядя Яков. — И ничего не было! О, если бы ты знал каббалу, то, конечно, не задал бы такого глупого вопроса!
На столе появилась клепсидра. Внутри стеклянной восьмерки зазмеилась голубая жидкость.
— Река времени начинается с одной капли! — сказал дядя и зажал бороду в кулак.
Верхнюю полку шкафа занимали книги: «Аль-баир», «Голем и Розенкрейц» и «„Третий период“ ошибок Коминтерна». Последнее название хотя бы давало намек на содержимое книги. По остальным же никак нельзя было составить портрет владельца. Гораздо больше о нем сообщали вещи — например, статуэтка, на животе у которой имелась замочная скважина и была инкрустирована буква «алеф»…
— Сядь ровно, — потребовал дядя Яков. — Не горбись!
Он снял с шеи белый шарф.
— Хочешь ли ты исправить то, что исправить почти невозможно?
«Она все еще в степи», — подумал Бабель, ему чудилось, что молодайка идет к нему, за ним… Он взял в руки шарф — лоснящийся золотом узор, — обернул вокруг головы на уровне глаз…
Дядя Яков прочитал молитву, сказал:
— А теперь приготовься!
Дядя Яков возложил руки ему на голову и принялся раскачивать; воздух в комнате был пропитан горячим воском, но вскоре Бабель ощутил холодок на лице — казалось, его ведут по лабиринту…
— Сосредоточься, — сказал дядя Яков. — Отдайся тому, что видишь!
— Тут темно, — сказала Бабель. — Но есть факелы…
Он действительно увидел их, но возникли факелы в тот момент, когда он произнес слово, то есть акт творения и само слово совпали.
— Хорошо. Возьми один!
Он послушно взял. «Уже близко!» — предупредил чей-то голос. И только с запозданием Бабель понял, что это сам дядя Яков…
— Приготовься, — дядя Яков втолкнул его куда-то.
Вокруг была тьма, но стоило глянуть вверх, как она отступила — обрисовались своды величественного храма. Посреди зала стояла ванна из белого мрамора.
— Где я? — спросил Бабель.
— Молчи, — прошипел дядя Яков. — Ты там, где надо!
Он вдруг убрал руку с его плеча. Бабель вскрикнул:
— Что там?!
Ему захотелось сорвать повязку, но тело будто налилось свинцом — нет-нет, обмотали якорной цепью и столкнули за борт, толща воды душила…
— Молчи-молчи! — цыкнул дядя Яков. — Будет немного больно! — Разгорелась, сердито шипя, спичка, и по теплому дуновению стало ясно: дядя Яков поднес к лицу свечу. Правая щека ощутила жар. — Это всего лишь секунда! Но ты проснешься обновленным, как Лилит в день творения!
— Я всего лишь хотел достать лекарство!
Жар усилился. Бабель отпрянул, но дядя прижал его к спинке стула.
— Пустите, — просипел Бабель. — Я…
Боль взорвалась между глаз…
Мрак. Чудь. Забытье.
…И снова был коридор — эхо билось об своды, как крылья летучей мыши; стремительный бег, чьи-то руки высовываются из тьмы, а сзади — надвигается кукла, высокая, как каланча, голова задевает сумрачные своды. Она передвигалась вперевалочку, сухие водоросли, из
