Узкая дверь из весьма просторной гостиной вела в небольшую комнатушку, которая когда-то была моей спальней, но я остановилась на пороге, рассмотрев на наличнике щедрый мазок розовой краски, сильно выцветшей и слегка потрескавшейся, но всё равно заметной. Я прижалась к стене спиной, положила ладонь по макушку, а потом неуклюже вывернулась обратно, чтобы узнать, что за шесть лет я не подросла ни на сантиметр. Взгляд скользнул по наличнику, находя ещё один изъеденный временем мазок – голубой, выше.
Я коснулась его пальцами и на секунду задержала дыхание.
– Мируся! – донеслось из кухни. – Всё готово!
– Уже бегу, пять сек! – разгоняя наползающий морок, откликнулась я.
Развернулась на пятках и поспешила в ванную, чтобы помыть руки, снять лифчик и начать наконец-то нормально дышать, надо было сразу это сделать, прямо на крыльце, вот бы рыжебокая Делия удивилась. Но в ванной меня ждал сюрприз в виде очень толстой белой кошки, сладко спящей в раковине. Она приоткрыла один глаз, оценивая, вероятно, степень исходящей от меня опасности, решила, что та равна примерно нулю, дёрнула кончиком хвоста и снова уснула. Я практически бесшумно поплескалась под краном над ванной, целомудренно избавилась от бронежилета, не снимая футболки, и поскакала на кухню жаловаться тёте.
– У тебя там ещё кошка! – с жаром сообщила я, усаживаясь на стул. – Круглая такая, в раковине лежит!
– Это Тереза, – махнула рукой тётушка, поставив передо мной тарелку с ароматным гуляшом. – Она вот-вот родит, поэтому подбирает себе укромный уголок, порой неудачно. Обязательно проверяй барабан стиральной машины, если надумаешь ей воспользоваться, и не прыгай на диван с разбега, чревато.
– Почему вдруг кошки? Не помню, чтобы ты испытывала какую-то особую нежность к домашним животным.
– Они как-то сами завелись...
– Как тараканы? – захихикала я. – Ой, нет, как муравьи? Оставишь на столе яблочный огрызок – жди нашествия муравьёв, и вот они уже выносят из дома всю твою еду и пару платьев. У нас так на Бали было.
– Ну да, что-то такое. Тут, в посёлке, дачи сдаются на лето, ну вот и заезжают семьи с детьми, заводят милого котёночка для потехи, а потом сезон заканчивается, люди возвращаются в город, а котят оставляют за ненадобностью. А у меня как бы сердце есть. Вот и набежало за пару-тройку лет…
– И сколько набежало?
– Господи, Мира! Я сильная и независимая женщина! Конечно, сорок штук!
– Кххх, – эффектно спародировала сломанный радиоприёмник я. – А сколько женихов набежало?
– А вот это не твоё дело! – таинственно ответила тётушка и подмигнула.
– Ладно, – приняла вызов я, – сама посчитаю.
В том, что недостатка в ухажёрах тётя Агата не испытывала, я ни капли не сомневалась. Она, если верить семейным преданиям, никогда не была замужем официально, зато всегда будто бы гуляла без зонта под дождём из мужиков. Ею восхищались, её боготворили, к её ногам складывали вырванные из груди сердца и завоёванные империи, а она тем временем просто наслаждалась жизнью, будь то вспышки фотокамер на светских раутах Москвы, роскошь Сен-Барта или аскеза непальской деревни, совершенно, казалось, не чувствуя между ними разницы. Делала то, что хотела, без оглядки на правила поведения порядочных женщин в обществе и прочие скрепы. А в какой-то момент утомилась, возжелала уединения и тишины и переехала сюда, в удачно подаренный одним из воздыхателей домик на краю земли. Сменила дизайнерские наряды на летящие юбки с замысловатыми узорами, увлеклась вязанием, кулинарией и прогулками по берегу бушующего северного моря, а теперь ещё и обзавелась толпой котиков.
Возможно, мои родители не особо одобряли нашу с тётей Агатой дружбу из-за страха, что она окажет дурное, по их мнению, влияние на мою неокрепшую детскую психику.
Возможно, причина этой дружбы таилась в тётушкином врождённом таланте к алхимии, неистовом желании взглядом, словом, действием превращать скверну в золото и наслаждаться результатом.
Но совершенно точно, что в день зарождения этой дружбы подростка сквернее меня на земле было не сыскать.
Мне тогда стукнуло тринадцать, и меня бесил весь мир. Это сейчас я могла закатить глаза и объяснить всё элементарным «пубертат в голову ударил», но в то время я считала, что познала сущность бытия, и она отвратительна. А когда я вконец заколебала всю семью своими нигилистично-анархичными настроениями, в нашем доме появилась тётя Агата. Нет, я и раньше знала, что у папы есть сестра, и даже видела её пару раз на каких-то семейных мероприятиях, однако сама она желания общаться с племянниками никогда не выказывала, и я отлично поняла её позже, на девять часов застряв в самолёте с многодетным семейством в соседнем ряду. Тётя пришла, внимательно оглядела нас троих, по росту выстроенных в гостиной, и выбрала меня. Точно не знаю почему, возможно, я особенно выделялась на фоне белокурых ангелов в виде сестры и брата – хмурая, мрачная и с идиотской чёлкой, которую сама себе отстригла накануне, запутав расчёску-гребень в волосах и радикально решив проблему ножницами.
Мы сели в большой чёрный автомобиль, я скрестила руки на груди и заявила, что аттракционами меня не завлечь, американские горки – для мелюзги; в зоопарк я не пойду, жестокое обращение с животными порицаю; мороженое я не ем, у меня непереносимость лактозы и целиакия; и даже мужским стриптизом меня не удивить, чего я там не видела. Конечно, никакой непереносимости лактозы у меня не было, целиакии тоже, а живых голых мужиков я не видела вообще никогда – ну, кроме того эксгибициониста в парке у школы, но это не считается. Тётя Агата в ответ на мою пламенную речь лишь хмыкнула. И привезла меня в музей.
Ну как в музей, скорее в какой-то странный гараж из красного кирпича, посреди которого возвышалась гора сена, почему-то именуемая экспонатом. Вообще, в искусстве, а уж тем более в современном, я тогда не понимала ровным счётом ничего, да и родители никогда им не интересовались: только спустя много лет я выяснила, что картина, всё моё детство собиравшая пыль на стене в столовой, висела вверх ногами – не Матисс, конечно, но всё равно позорище[1].
Тётя Агата, вся такая элегантная в белом брючном костюме, размеренно выстукивала каблуками по полу, время от времени бросая на меня взгляды через плечо, а я с недоверием косилась на проволочных бычков, батальон спичечных коробков с Лениным, мятые алюминиевые вёдра и широчайший ассортимент мухоморов – и тут я посылала тёте ответные взгляды, пытаясь разобраться, можно ли мне острить на эту тему. А потом мы зашли в какой-то павильон с чёрными стенами, и меня закоротило.
Там был цвет – живой, дышащий, вибрирующий.
Нет, не просто холсты с цветовыми пятнами разных форм и размеров, а сотканные из тончайшей ткани фигуры, которые парили, кружили, касались друг друга, вырывались вперёд, лёгким отблеском светили где-то в глубине. Они не были красивыми или приятными глазу, но одновременно умиротворяли и тревожили, волновали и ошеломляли, хлёстко били по щекам и загоняли иглы под ногти, а потом на секунду обнимали ласково, чтобы тут же снова оттолкнуть, бросить на растерзание внутренним демонам. Они говорили со мной на том языке, который я понимала. Они рассказывали мне историю одного человека и всего человечества – от утробы до усыпальницы через любовь, боль, счастье и скорбь.
