Зое не нужен был будильник — она вставала сама, четко, за минуту до звонка, не позволяя себе нежиться в постели ни минуты. Быстро вскакивала, открывала окно настежь — в любую погоду — и под бодрые звуки радио начинала делать утреннюю гимнастику. Потом она быстро бежала в ванную, умывалась и, накинув халатик, выходила завтракать. Мать уже стояла у плиты, следом на кухню выходил отец. Мать раскладывала по тарелкам овсяную кашу. Завтракали молча, чтобы не разбудить бабушку. Бабушка была главным членом семьи. Еще бы — соратница самой Надежды Константиновны Крупской, заслуженный человек, персональная пенсионерка, фронтовичка, писательница. Кстати, эту прекрасную трехкомнатную квартиру государство выделило именно бабушке. За заслуги, разумеется. А так — жили бы дальше в деревянном бараке на Смоленке, с крысами и колонкой на улице.
У бабушки была самая большая комната — с двумя окнами, она называла ее «кабинет». На столе стояла пишущая машинка, на которой бабушка работала, писала свои книги — воспоминания о революции и встречах с Лениным. Когда бабушка работала, все ходили на цыпочках — не дай бог, помешать!
Быстро и молча позавтракав, все разбегались по комнатам — одеваться. Папа и мама спешили на работу, в проектный институт — оба были инженеры, — а Зоя торопилась в школу. Она любила приходить пораньше, минут за пятнадцать до звонка, чтобы спокойно, без спешки, раздеться, переобуться, спокойно, не торопясь, подняться в класс, сесть за парту и аккуратно разложить учебники и тетради. И заодно — повторить домашнее задание, чтобы все было четко и без промахов. Промахи Зоя не любила — так ее воспитала бабушка. Кстати, она и назвала ее Зоей, в честь героини партизанского движения.
Зоя вышла из подъезда и увидела неразлучную троицу — Таню, Верку и Ляльку. Девчонки, болтая, неспешно шли по дороге к школе. Зоя обогнала их, бросила:
– Привет! — и заторопилась.
Девчонки остались позади. Куда спешить? Все равно Зоя будет первой. А они лучше потреплются еще десять минут.
Шура
Шура нехотя открыла глаза. В большое, фонарем, окно яростно, почти по-летнему пробивалось солнце. Она полежала еще пару минут и села на кровати, потом встала и, как всегда, по-старушечьи шаркая, пошла на кухню. На кухне, у окна, сидела мать — застывший взгляд, сигарета, остывший кофе. Не поворачивая головы на дочь, бросила сквозь зубы:
– Шаркаешь, как старуха. Ноги поднимай!
Шура не ответила, положила в чашку три ложки какао и три ложки сахара, отрезала толстый кусок белого хлеба и густо намазала маслом, сверху положила кружок колбасы и квадратик сыра. С удовольствием откусила бутерброд и шумно глотнула какао.
– Господи! — прошипела мать. — Скоро в дверь не пройдешь — застрянешь. Юбка на жопе трещит.
Шура молчала.
– В тринадцать лет весишь вдвое больше меня. Что дальше-то будет?
Шура не отвечала.
– Что молчишь? — выкрикнула со злобой мать. — Не слышишь?
Шура со стуком поставила на стол чашку и вышла из кухни. Отвечать себе дороже. Будет скандал непременно. Мать наорется, начнет рыдать и проклинать свою судьбу. Достанет бутылку и нальет стакан, а потом зарыдает пуще прежнего. Начнет проклинать отца и желать ему скорой смерти. Туда же приплетет и Шуру — ясное дело, «чертово семя».
Шура не обижается, все понимает. И жалеет мать. Очень жалеет. Отец ушел полгода назад. А какая была прекрасная и дружная семья! Мать — красавица. Тоненькая и стройная, как девочка: синие глаза, темные волосы. Одевалась как картинка — еще бы, работала в ГУМе, завсекцией трикотажа. Все к ней на поклон — мол, помогите, Любовь Васильевна! Мать всегда помогала — и соседям, и друзьям, и родне. Доставала сапоги, кофточки, лифчики, мужские свитера, норковые шапки. Никому не отказывала. Говорила, что всем хочется красиво одеваться. Дом — полная чаша. Квартира четырехкомнатная — чешские люстры, немецкие ковры, румынская мебель. А посуда, а вазы! Шура красивее квартиры не видела. Дом всегда полон был гостей — люди приходили и восхищались квартирой и мамиными кулинарными талантами. И конечно, самой мамой. Все любовались ею, и отец в том числе. Первый тост — за маму. Говорил, как ему повезло. Мама вся светилась — просто молодожены. Шура не помнила, чтобы они ругались или скандалили. Все мирно, на улице — за ручку.
В общем, нашел отец красивее и моложе — предела совершенству нет. Собрал вещи и ушел. Одним днем. Мать так и не успела ничего понять. Села на кухне с сигаретой и застыла, а потом начала пить. С утра. К обеду уже никакая. На работу не ходила. Три месяца ее жалели, прикрывали, как могли. А потом уволили — по собственному желанию, не по статье, опять пожалели. Приезжали подружки — она никому дверь не открывала. На улицу не выходила. Вот такая жизнь.
Шура натянула колготки, надела форму. В платье, как всегда, влезла с трудом. Вздохнула и подошла к зеркалу в прихожей.
«Отвратительно», — подумала она. Широкое лицо, усыпанное крупными коричневыми конопушками. Нос-картошка. Брови и ресницы белесые, бесцветные. Глаза… Да какие там глаза! Непонятного, размытого серо-зеленого цвета. Ах да, еще волосы! Жесткие и непокорные, точно щетина от щетки. Шура пригладила их руками. «Надо бы намочить», — подумала она. Но идти в ванную — опять столкнуться с матерью. Да и времени в обрез. Она еще раз горестно вздохнула, надела плащ и вышла из квартиры.
До школы было близко — всего-то пять минут. Только дорогу перейти. У крыльца стояла неразлучная троица: Таня Купцова, Верка Брусницкая и Лялька Басина. Три красотки заходить в вестибюль не торопились, оживленно болтали и громко смеялись.
– Привет! — сказала Шура.
– Привет, Шурыгина, — бросила Верка. — Ну что, все шаркаешь? Дырку в асфальте не протри!
Таня толкнула Верку в бок. Ляля качнула головой:
– Да оставь ты ее, убогую. Ей и так несладко.
– Да ладно! — Верка усмехнулась. — А у кого все путем? Что-то я таких не вижу!
Девочки замолчали. Лялька толкнула тяжелую входную дверь, друг за дружкой вошли в раздевалку. А куда деваться?
– Знание — сила, — со вздохом сказала Лялька, расчесывая у зеркала свои роскошные белые волосы.
Школа
Школа была старая, довоенная, из темно-красного кирпича, в три этажа. За ней находился роскошный вишневый сад. Когда к маю он расцветал, казалось, что деревья покрылись первым, легким и кружевным, снегом.
Спортивный и актовый залы находились на первом этаже. На втором — тесноватая столовая, куда на переменах до отказа набивались галдящие ученики. Там же, на втором этаже, учились первоклашки, а на третьем — старшие классы. Лестничные проемы были огромными, потолки высокими. На полу — старый, но крепкий дубовый паркет, который натирался мастикой — приходил специальный человек, полотер дядя Петя, и, надев на ногу щетку, танцевал свой нелегкий танец. Стены до половины были выкрашены ярко-голубой, бьющей в глаза краской.
