Барри снова сел.
— Вы просто мастер по части писать письма, — сказал он. Возможно, это был комплимент.
Там, в больнице, набираясь сил и сочиняя одну песню за другой, я решила, что напишу ему только одно письмо. Расскажу, как восхищаюсь им, и выражу надежду на то, что однажды, когда-нибудь, он удостоит меня прослушивания. Однако за первым письмом потянулось второе, за вторым — третье, так что к апрелю я уже писала ему практически каждую неделю. Изливала душу человеку, которого совершенно не знала. Представляете?
Странно и чудно. Да, знаю, но что сделано, то сделано. И теперь эти письма уже не вернуть.
Кан не отвечал и, возможно, даже не читал их. Я не знала, что он с ними делает; по крайней мере они не возвращались ко мне нераспечатанными. И все равно я продолжала писать. Пожалуй, именно письма помогали мне держаться — я разговаривала с кем-то, пусть даже собеседник и не отвечал.
В каком-то смысле именно благодаря письмам дела мои пошли на поправку. Я постепенно набиралась сил и даже начала верить, что когда-нибудь вернусь к обычной жизни. Я знала, что с Дженни будет все хорошо, по крайней мере настолько, насколько может быть все хорошо у трехлетней девочки, пережившей жуткий кошмар в собственном доме.
Заботу о дочери взяли на себя мои сестры, жившие в Нью-Йорке, и Дженни разрешалось приходить в больницу сколь угодно часто. Она была в восторге от моего кресла-каталки и кровати с управлением. Каждый раз, обнимая меня за шею, дочурка просила:
— Спой песенку, мамочка. Нет, не эту. Придумай новую.
Я часто пела для Дженни. Пела для нас обеих. И каждый день писала новую песню.
А потом случилось удивительное. Чудо. В больницу Вест-Пойнта пришло письмо.
Дорогая Мэгги.
Хорошо, хорошо, хорошо… Ваша взяла. Понятия не имею, почему я вам отвечаю. Наверное, все дело в моей простоте и доверчивости, хотя сам себя я ни простым, ни доверчивым не считаю. В общем, если вы кому-то об этом расскажете, между нами все кончено навсегда.
Ваши письма действительно тронули меня. Я получаю письма во множестве, однако большую часть моя секретарша отправляет в корзину, не показывая мне. Те же, которые доходят до меня, я выбрасываю сам.
Но вы… вы другая. Вы напоминаете, что в мире есть еще и настоящие люди, а не только льстецы и лизоблюды, мечтающие исключительно о том, чтобы пробраться в мой кабинет. Мне даже кажется, что я немного узнал вас, и это говорит в пользу того, что вы написали.
Мне понравились некоторые из присланных текстов. Отдает любительщиной — вам необходимо учиться писать песни, — но сила в них есть, потому что они что-то говорят.
Вышесказанное вовсе не означает, что:
а) учеба пойдет вам на пользу; или
б) вы сможете зарабатывать на жизнь сочинением песен, но ладно, ладно. Я уделю вам полчаса своего времени, чтобы выяснить, есть ли у вас талант.
Когда выйдете из больницы, позвоните Линн Нидхэм, моей секретарше, и согласуйте с ней детали. А пока, пожалуйста, не пишите мне больше. Вы и так уже отняли у меня слишком много времени. Не пишите письма — пишите песни!
Глава 3
Письмо было подписано «Барри», и вот теперь я сидела в кабинете, чувствуя себя под его взглядом безнадежно неуклюжей и лишней, посторонней, одной из тех, кого он называл льстецами и лизоблюдами. Я определенно не перебрала с нарядом, это не в моем стиле. На мне были простая белая блузка, розовый жакет с длинной черной юбкой и туфли на сплошной подошве.
Но я была здесь и вовсе не собиралась упускать чудом предоставленный шанс.
Все бы хорошо, однако в голову упрямо лезли нехорошие мысли: «С такими, как я, ничего хорошего не случается. Просто не случается».
— Вы исполняете свои песни или только пишете их? — спросил Барри.
— Вообще-то я пою их сама, если только это можно назвать пением.
«Прекрати извиняться, Мэгги. Ты вовсе не обязана извиняться за что-либо».
— Есть профессиональный опыт?
— Небольшой. Пела иногда в клубах Ньюберга. Это возле Вест-Пойнта. Но никогда соло. Моему мужу не очень нравилось, когда я выходила на сцену.
— Наверно, ему это очень не нравилось, верно?
— Он считал, что я выставляюсь. Не терпел, когда на меня смотрели другие мужчины.
Поэтому я его и застрелила, всадила три пули.
— А сейчас вам хотелось бы попробовать, верно? Спеть на публике? Смогли бы?
При мысли об этом в висках застучала кровь.
— Да, смогла бы.
Что еще я могла сказать?
— Хороший ответ. — Он указал на прекрасный сверкающий черный «Стейнвей» у дальней стены кабинета. — Ваше первое испытание будет приватным. Принесли что-нибудь?
Я подняла дипломат.
— Да, много всего. Что вы хотите услышать? Баллады? Блюзы?
Барри покачал головой:
— Нет, Мэгги, нет. Только одну вещь. Это ведь прослушивание, а не концерт.
Только одну песню? У меня похолодело в груди.
У меня не было одной песни, и я совершенно не представляла, на какой остановить выбор. Растерянная и смущенная, словно осталась вдруг голой, я стояла перед ним.
«Ну же, очнись. Он всего лишь человек. Просто ведет себя иначе. Ты же пела эти песни тысячи раз».
— Давайте, Мэгги. — Он посмотрел на часы. — Пожалуйста.
Я набрала в легкие побольше воздуха и решительно села к пианино. Рост у меня не маленький, поэтому я предпочитаю сидеть. За окном разворачивалась привычная картина хаотично бурлящего Бродвея.
«Ладно, — сказала я себе. — Ты здесь. Ты на прослушивании у Барри Кана. Покажи себя. Ты можешь… ты должна».
— Песня называется «Женщина на луне». Она о… о женщине, которая занимается тем, что по ночам убирает в домах в небольшом городке. При этом она каждый раз видит луну из другого окна. Ну и еще она мечтает.
Я посмотрела на Барри Кана. «Боже, Мэгги, куда тебя занесло. Ты сама — женщина на луне». Он остался сидеть у стола, упершись ногами в нижний ящик, сложив руки на груди и прикрыв глаза. Мое объяснение осталось без комментария.
В музыкальном отношении «Женщина на луне» напоминала знаменитую песню самого Барри «Свет наших встреч». Я проиграла вступление и запела негромким, неуверенным голосом, показавшимся вдруг унылым и заурядным. И, еще не закончив, поняла — проиграла.
Я закончила. Тишина. Молчание. У меня еще хватило смелости посмотреть на него. Барри Кан сидел в той же позе. Он даже не шевельнулся. Наконец…
— Спасибо.
Я ждала. Он сидел.
— Будете критиковать? — спросила я, убирая ноты и текст в дипломат.
Сердце замирало от страха, но мне хотелось услышать что-то еще, кроме «спасибо».
