— Почему у тебя всегда такой жалкий вид, Сорока?
— Потому что мне паршиво, — отозвался Маклеод, слегка пожав плечами — чисто галльский жест, бессознательно усвоенный за много лет жизни во Франции. — Так когда ты возвращаешься в Лондон?
— Завтра. — Саймон посмотрел ему в глаза и вздохнул: — Не знаю, чем тебе здесь не живется. Оглядись вокруг, Сорока! — Это прозвище Саймон дал приятелю еще в детстве, когда в темных волосах Маклеода проглянула белая прядь. — У тебя налаженная жизнь, прекрасная квартира в Кагоре, дочь, за которую любой родитель жизнь отдаст не задумываясь… — Господи, Энцо, извини. — Он изменился в лице.
Маклеод невесело улыбнулся и покачал головой:
— Болван. Тебе повезло, что у тебя нет дочери, которая приводит домой бойфрендов с дурацкими прическами и жутким пирсингом.
— Ты про Бертрана?
— Он слишком стар для Софи.
— Сколько ему?
— Двадцать шесть.
— А Софи? Восемнадцать?
— Девятнадцать.
— Значит, семь лет разницы. А когда в тридцать лет ты завел семью с Паскаль, ей сколько было?
Энцо возмутился:
— Двадцать три, но это же совсем другое!
— Ничего это не другое. И там семь лет, и здесь столько же.
— Я не заставлял Паскаль бросать учебу. Надеялся, что смогу предложить ей больше, чем всю жизнь вкалывать в какой-нибудь дурацкой гимназии.
— Например? Блестящую карьеру судмедэксперта, которая сделала тебе ручкой?
Энцо помрачнел, скрестил руки на груди и вытянутые ноги в щиколотках. Тот, кто знаком с языком тела, сразу понял бы, что Маклеод не желает продолжать этот разговор.
— Я не лезу кого-то судить, но Паскаль было всего двадцать три года, — сказал Саймон. — Сущий ребенок, Господи Иисусе! Ты давно общался с двадцатитрехлетними?
— Еще не хватало, — хмыкнул Энцо. — Это же ты предпочитаешь спать с молоденькими.
— Так вот, к твоему сведению, секс с ними классный, но поговорить не о чем. Почему, по-твоему, ни один из моих романов не длится больше трех недель?
— Потому что ты слишком стар и быстро выдыхаешься.
Саймон ухмыльнулся:
— Проницательный, как судмедэксперт!
Некоторое время они молча пили вино и слушали шум, доносящийся из ресторана.
Наконец Саймон спросил:
— Так что случилось?
Энцо отвел глаза:
— Она не хочет даже говорить со мной.
Когда он поднял взгляд, Саймон задумчиво рассматривал свой бокал, ссутулившись и как будто сразу постарев лет на десять. Много лет Энцо привычно считал его мальчишкой, с которым ходил в школу, играл в ансамбле, ухаживал за девчонками. Теперь, с чуть склоненной головой, когда-то темной бородкой, словно подернутой инеем, с поредевшими волосами, сквозь которые просвечивала кожа, с темными кругами под запавшими глазами, приятель выглядел на свой истинный возраст — почти полвека. Оторвав взгляд от бокала, Саймон осушил его одним глотком.
— Я надеялся, что-нибудь изменилось.
— С чего бы?
Это Саймон сказал ему, что Кирсти в Париже.
— Ее мать… — Саймон подозвал официанта и заказал бренди. — Ты же знаешь, мы старые друзья…
Маклеод кивнул. Он и сам не смог бы внятно объяснить, почему все вышло так, а не иначе. Все трое выросли в южной части Глазго и дружили с самого детства. Линда встречалась с Саймоном до Энцо, и у них все было вполне серьезно, пока он не уехал в Англию изучать юриспруденцию. По возвращении Саймону ничего не оставалось, как стать шафером на их свадьбе.
— Линде казалось, что-то могло измениться. В конце концов, Кирсти уже взрослая, заканчивает аспирантуру. Специализация: письменный и устный перевод. Между прочим, не всякому дают годовую стажировку в Париже, разве что на плечах не голова, а компьютер!
— Ничего не изменилось. По крайней мере для Кирсти.
— Что она сказала?
— Послала меня подальше.
Принесли бренди. Саймон задумчиво отпил из бокала.
— И что теперь?
— Домой поеду.
— У тебя же встреча с Раффином?
— Пропало настроение идти.
Саймон приподнял бровь:
— Две тысячи евро, Энцо. При твоей зарплате это большие деньги.
Энцо разозлился. Собственно, Саймон и подбил его на это пари, а потом, будучи единственным юристом из присутствующих, согласился быть судьей и хранить деньги у себя вплоть до исхода спора.
Свободных столиков под бело-полосатым тентом кафе «Ле Бонапарт» почти не осталось. Заведение пользовалось любовью как среди парижан, так и у туристов как очень французское, вернее, типично парижское. Посетителей было много, они потягивали напитки и глазели на безостановочный людской поток на площади Сен-Жермен де Пре. Уже почти стемнело, и бежевые стены старой церкви, подсвеченные прожекторами, резко выделялись на фоне темно-синего неба. Энцо отыскал столик в углу и заказал бренди. Было одиннадцать часов, он приехал с опозданием. Возможно, Раффин ушел, не дождавшись. Маклеод заверил журналиста, что тот легко узнает его по собранным в хвост волосам и седой пряди у левого виска, как-то не подумав, что окружающие видят в первую очередь здоровяка в мешковатых брюках, белых кроссовках, огромной футболке навыпуск и с парусиновой торбой через плечо, с которой он никогда не расставался. Софи поддразнивала отца, называя его старым хиппи; наверное, таким он казался большинству людей. Будучи крупным от природы и мускулистым, как спортсмен (Энцо был заядлым велосипедистом — поддерживал форму), Маклеод всегда выделялся из толпы. Он знал, что нравится женщинам, но после Паскаль не заводил романов.
В двадцать минут одиннадцатого, допив бренди, Маклеод уже поглядывал на дверь, роясь в кармане в поисках мелочи, когда вдруг почувствовал, что рядом кто-то стоит. Подняв глаза, он увидел высокого стройного молодого человека с каштановыми волосами, падавшими на поднятый воротник белой рубашки. Через плечо у него была небрежно переброшена легкая летняя куртка, а безукоризненно отглаженные брюки, стянутые ремнем на тонкой талии, собирались складками над сияющими черными кожаными итальянскими туфлями. Держа сигарету кончиками длинных пальцев, он сделал последнюю затяжку, прежде чем окурок описал светящуюся дугу и упал на булыжники мостовой. Молодой человек протянул пахнущую табаком руку:
— Роже Раффин. Извините за опоздание.
— Ничего, — ответил Энцо, пожав протянутую ладонь и удивившись, какая она холодная.
Раффин уселся на свободное место и с непринужденностью vrai Parisien[3]помахал официанту в белой рубашке и черном фартуке, материализовавшемуся у их столика почти мгновенно.
